Мы с Сухановым побежали тогда разыскивать М-ва, коммуниста, бывшего московского рабочего, исполнявшего в данный момент обязанности председателя Совтрударма. Было уже половина четвертого, до окончания служебного дня оставалось всего полчаса. М-в, которому мы рассказали все дело и объяснили причины, не позволяющие мне медлить с отъездом, возмутился явным саботажем «помпома». Он сейчас же послал записку командующему войсками округа, от которого без пяти минут четыре получили в Военно-санитарном управлении распоряжение: 1) выдать мне обязательно сегодня же командировку в Москву «по делу, известному Совнаркому» и 2) посадить «помпома» на семь суток под арест за явную волокиту и неисполнение распоряжений начальства.
Что думал бедный «помпом» насчет этого неожиданного финала его попытки ущемить крамольника, я не знаю, но в семь часов вечера мне были вручены все необходимые бумаги. Выехать удалось, однако, лишь на следующий день вечером, так как в этот день в поезде не оказалось места.
По приезде в Москву я узнал, что своей волокитой «помпом» оказал мне услугу. Еще до начала первого заседания конференции делегаты, собравшиеся в помещении нашего партийного клуба, были арестованы. Спаслись только те, которые не успели прийти или которых предупредили члены нашего Союза молодежи, немедленно расставившие пикеты по всем окрестным улицам и на этой работе также отдавшие две-три жертвы в руки ЧК. Все арестованные были, правда, недели через три-четыре выпущены. Но не опоздай я благодаря «помпому», в моей тюремной биографии могла бы прибавиться лишняя страничка…
Что означало такое противоречивое поведение большевиков, я и сейчас не знаю. Была ли это сознательная провокация, в частности по отношению ко мне, получившему возможность приехать «на конференцию» по постановлению самого ЦК коммунистической партии? Или ЧК еще раз хотела показать, что у нее своя рука владыка и никто ей не указ? Повторяю, я этого не знаю. Но конференция не состоялась. Жизнь московской организации была на несколько недель парализована. А в то же время Мартов получил разрешение на выезд за границу, куда ЦК спешил отправить его для участия в съезде Германской независимой социалистической партии в Галле, где должен был решаться вопрос об отношении к коммунизму и 3-му Интернационалу…
Глава III
На фронт!
В Москве я застрял недели на три. Велись разговоры о возвращении меня в Москву. Об этом ходатайствовало мое прежнее начальство по Наркомздраву. Этого требовал наш ЦК. Но ничто не помогало. Семашко дал мне высочайшую аудиенцию. Изложив свою горькую обиду на то, что я так резко отверг его заботы об участи моей семьи, он заявил, что оставить меня в Москве никак не может; уверял даже, что это для моего блага, намекал, что ЧК непременно арестует меня. Он соглашался, однако, на Урал меня не возвращать, предоставляя мне выбрать любое место службы, кроме Москвы.
Выбор, однако, был невелик. Ехать в один из крупных городов юга – Киев, Харьков или Ростов-на-Дону – нельзя было, так как отдаленность от Москвы сильно затруднила бы мои сношения с ЦК. Любой же город Центральной России во всех отношениях оказался бы ничуть не лучше Екатеринбурга: то же вынужденное безделье, та же мертвечина, та же удушающая атмосфера произвола мелких провинциальных диктаторов…
Подумав несколько, я решил проситься на русско-польский фронт. Там, по крайней мере, будет новая среда и новые впечатления, которые несколько скрасят убогую серость провинциальной жизни. Хотелось также присмотреться к Красной армии. Я знал, разумеется, что большевистская атмосфера террора, наушничества, доносов не даст мне возможности ближе сойтись с красноармейцами и говорить с ними по душам, что придется ограничиться ролью «стороннего наблюдателя», но все-таки…
Со стороны Семашки препятствий не встретилось, и по выполнении всех нужных формальностей я покатил в Минск, где находился в то время штаб фронта. В кармане у меня было письмо начальника Главного военно-санитарного управления к начальнику Военно-санитарного управления Западного фронта с просьбой дать мне назначение административного характера. Насчет езды мне опять посчастливилось. По знакомству я попал в один из «собственных» вагонов, какие в громадном количестве имелись в распоряжении различных ведомств. Вагон был четвертого класса, но чистый. В нем была печка, на которой проводники кипятили воду и даже готовили обед. Народу было всего человек двенадцать, и ехать было очень удобно.
В Минск я прибыл в последних числах сентября. После разгрома под Варшавой Красная армия отхлынула далеко назад, и с первого же дня я услышал разговоры о возможной в близком будущем эвакуации Минска.
По внешнему виду Минск весьма отличался от Екатеринбурга. Как это ни странно на первый взгляд, но, несмотря на близость фронта и изобилие военных учреждений, Минск имел гораздо менее военный вид и не был окрашен в сплошной цвет хаки. Чувствовалось, что здесь имеется прочное, оседлое население, которое и вчера жило своей жизнью, живет ею сегодня и будет жить завтра, а не поглощается почти без остатка бюрократически-милитаристской волной. Улицы были оживленны. Открыто много лавок – и опять-таки странность: в то время как магазины платья, обуви, металлических изделий и т. д. уже опечатаны и национализированы, открыты и свободно торгуют именно лавки со съестными припасами, везде в Советской России первыми падавшие жертвами коммунизма: по-видимому, именно близость фронта и нежелание раздражать красноармейцев сыграли свою роль в этом попустительстве. И самый подбор товаров в этих лавках поражал советского обывателя прочей России: масло, колбаса, мясо, белый хлеб и булки, сахар, пирожные и даже швейцарский шоколад! Все это стоило очень дорого, но на все это находились покупатели, и в числе их видную роль играли красноармейцы, у многих из которых, не знаю откуда, было много денег. Мне говорили, что многие красноармейцы получают массу денег из деревни, где скопились целые груды советских бумажек. Цена на эти бумажки сильно колебалась. Действительной денежной единицей был в то время в Минске царский рубль. Но так как биржа, хоть и нелегальная, функционировала каким-то образом совершенно регулярно, то ежедневно к полудню курс царских денег был точно известен, и соответственно переоценивались и товары. Достать в Минске квартиру или хотя бы комнату было очень трудно. Все было забито фронтовыми учреждениями и их бесчисленными служащими. Но, кроме того, значительная часть окраин Минска с фабриками и заводами была разрушена и, как мне говорили, нарочно подожжена при их уходе поляками, которые мешали тушить пожар. Однако мне и в этом отношении повезло благодаря привезенным из Москвы рекомендациям и помощи партийных товарищей: на следующий же день по приезде у меня была великолепная комната.
Товарищей в Минске оказалось довольно много. Здесь были, с одной стороны, минчане, преимущественно из местной группы Бунда (социал-демократы), с другой стороны, смоленские социал-демократы, мобилизованные по случаю войны с Польшей в партийном порядке и работавшие в различных фронтовых учреждениях.
Дела местной организации обстояли довольно плохо. Еврейские рабочие – главный контингент местного пролетариата – в массе своей увлекались коммунизмом. Для того были, сколько я мог убедиться из наблюдений и разговоров, достаточные объективные основания. Положение рабочих домашней промышленности и мелкого ремесла – а таковыми было большинство еврейских рабочих – на первых порах большевистского режима не ухудшалось, а скорее даже несколько улучшалось: об ухудшении вообще трудно говорить там, где уровень существования стоял на самой низкой ступени, где царила потогонная система и где техническая и экономическая отсталость соединялась с национальным бесправием, чтобы придавить к земле голову еврейского пролетариата. Большевизм освобождал раба домашней промышленности и ремесла, превращая его в рабочего, работающего непосредственно на казну. Он освобождал его также от национальной приниженности и непосредственно поднимал его социальное положение, открывая бойким, интеллигентным, имеющим за собою вековую городскую культуру еврейским рабочим доступ ко всевозможным административным должностям. Развернуть все свои отрицательные стороны большевизм в Белоруссии не успел. Его губительное влияние на хозяйство сказывалось в непрерывном росте цен, но вместе с тем через армию вливались в население крупные денежные средства. Буржуазия, у которой конфисковывали предприятия, и крестьяне, подвергавшиеся реквизициям хлеба и скота, конечно, уже стонали под игом коммунистической политики: его чувствовали и немногочисленные рабочие крупной промышленности, остановившейся почти совсем. Но для массы еврейских рабочих-ремесленников розы большевизма пока бросались в глаза сильнее, чем шипы его. Немудрено, что в этой массе коммунизм пользовался еще широкими симпатиями и что при расколе Бунда огромное большинство организованных рабочих пошло за его коммунистической частью. Правда, кое-какие признаки похмелья уже замечались. Видный деятель коммунистического Бунда с горечью рассказывал мне, как при первом же бое был почти уничтожен коммунистический еврейский батальон, составленный по партийной мобилизации из цвета организованных еврейских рабочих. Мой собеседник думал, что в этом истреблении была не без вины и политика, внушившая военному командованию мысль возложить на необстрелянный и неопытный батальон задачу, явно ему непосильную и обрекавшую его на гибель. Члены коммунистического Бунда (Вайнштейн, Э. Фрумкина) входили в состав белорусского правительства. Это не мешало официальной прессе травить коммунистический Бунд так же, как газеты Советской России травят социал-демократов, за то, что он желает сохранить особую организацию и тем обнаруживает свою буржуазную и предательскую природу. Ежедневно печатались письма «прозревших», которые покидали ряды Бунда и заявляли о своем переходе в партию большевиков. Бундисты чувствовали, что почва ускользает из-под их ног и что недалек час, когда организация их будет уничтожена. Как известно, это вскоре и случилось. По решению Коминтерна Бунд был распущен, и члены его вошли в Российскую коммунистическую партию. А еще через некоторое время, по случаю партийной чистки, множество бундистов было из РКП исключено, как «бывшие меньшевики». Другие были сняты с мест, где долголетняя деятельность связывала их с местным пролетариатом, и, например, тот же Вайнштейн, один из старейших и наиболее заслуженных деятелей Бунда, состоит в настоящее время председателем Исполкома… Башкирской Республики.
