Надзиратель побежал с моей бумагой к коменданту. Действие ее оказалось молниеносным. Через четверть часа меня пригласили собрать вещи, и красноармеец понес их за мною в кабинет коменданта. Комендант сидел за столом и смеялся: «Вышло недоразумение. Теперь уж скоро поедете на вокзал – в Москву. Посидите пока здесь». Я поблагодарил судьбу и за то, что она избавила меня от ужасного клоповника, и за то, что благодаря недоразумению мне все же удалось собственными глазами увидать, в каких условиях можно содержать людей в столичном городе Петрограде, в лето от Рождества Христова 1921-е и от российской революции 5-е! Как мне говорили, и при московской ЧК имеются точно такие же одиночки.
Я пробыл в кабинете коменданта больше часа. Пришел высокий человек, в новом кожаном костюме, с неприятным, испитым лицом и изуродованной правой рукой, на которой недоставало нескольких пальцев, – комиссар Борисов. С ним и двумя красноармейцами мы сели в автомобиль и поехали по Невскому на Николаевский вокзал. Невский имел по-прежнему унылый, пустынный и обдерганный вид. Но замечались уже и некоторые симптомы новой экономической политики: там и сям пестрели полотняные вывески с надписями «Гастрономия», «Дамские моды», «Кафе» и т. д. Все это было очень убого.
На вокзале мы зашли в помещение РТЧК (районная транспортная ЧК). Я остался с красноармейцами в приемной, а Борисов пошел в кабинет начальника. Вышел он оттуда сконфуженный: по какому-то недоразумению для нас в поезде мест не оставлено. Приходится возвращаться на Гороховую с тем, чтобы ехать завтра.
Коменданта уже не было, и нас принял дежурный чиновник – не тот, что был утром. Из конторы меня направили опять в пресловутый одиночный корпус. Обитатели его и надзиратель начали расспрашивать меня, в чем дело. Но не успел я ответить и войти в раскрытую дверцу отведенной мне клетушки, как прибежал красноармеец: «Пожалуйте с вещами! Вас поместят в другом месте». С стесненным сердцем и с чувством какой-то неловкости покидал я это логовище, где на таком малом пространстве скопилось столько человеческого страдания…
Мы сошли вниз. Там встретил меня молодой помощник коменданта, приказавший красноармейцу отвести меня в Изоляционно-пропускной пункт. Пункт этот оказался помещением из трех комнат – одной для женщин и двух для мужчин. В мужском отделении стояло коек тридцать с соломенными тюфяками, накрытыми чистым постельным бельем. Вообще все было очень чисто и опрятно. Ни в мужском, ни в женском отделении никого не было. Пункт предназначен для пропуска и карантина партий, прибывающих из провинции. Прибывающие раздеваются в передней, получают теплый душ, а затем переодеваются в казенное белье и платье, их же собственные вещи дезинфицируются. Дежурный надзиратель предложил и мне взять душ, и я охотно воспользовался его предложением. Всегда ли пропускают прибывающих через пункт, я выяснить не мог.
Кроме дежурного надзирателя в одну из комнат помощник распорядился посадить старшего надзирателя – того самого старичка, который уже два раза – сейчас, после ареста, и сегодня днем – так тщательно обыскивал меня. Разговорившись с ним, я убедился, что предо мною человек, в сущности, весьма добродушный, но напуганный и потому исполняющий все, что ему прикажут, самым ревностным образом. Он состоял на службе в этом доме (бывший дом Петербургского градоначальства) и даже в том самом помещении, где мы с ним сейчас сидели и где раньше помещалось отделение выдачи заграничных паспортов, свыше тридцати лет. Был курьером. После большевистского переворота некуда было деться – стар, и он решил остаться на службе ЧК. Рассказывал о прошлом. Очень хвалил Урицкого за его внимательное отношение к нуждам служащих и доброту. Кстати, еще во время беседы моей с президиумом ЧК день ареста Комаров, между прочим, рассказал мне, будто Урицкий всегда голосовал против расстрела и отказывался подписывать смертные приговоры. Правда это или нет, не знаю, но Комаров рассказывал об этом с легкой насмешкой над щепетильностью Урицкого, который ведь «все равно ответственность нес за все, что при нем делалось».
Провел я в помещении пункта круглые сутки и прекрасно выспался. Обед и ужин мне давали не арестантский, а с кухни служащих, и надо сказать, что по петроградской мерке пища была очень обильная и вкусная: мясной суп, макароны, каша с маслом. Но помощник коменданта жаловался, что теперь уже не те времена: «Поверите ли, жена просит достать фунтов пять фасоли, так и то не могу. То ли было при Урицком? Тогда одного имени ЧК все боялись и все моментально делали!» Вообще время Урицкого с самых неожиданных и различных сторон представлялось в рассказах чекистов какой-то героической эпохой, о которой, видимо, начали уже слагаться легенды…
К вечеру меня снова повезли в автомобиле на вокзал. На этот раз все было в порядке. Нам были отведены два смежных и сообщающихся купе второго класса со спальными местами. В одном поместился я с двумя конвойными, в другом – Борисов с какой-то девицей, дожидавшейся его на вокзале, – по-видимому, родственницей, которой он доставил удобный случай проехаться в Москву.
Приехали 22 июля в час дня без всяких приключений и, как и в Петрограде, зашли в помещение РТЧК. Борисов отправился к телефону вызывать из ВЧК автомобиль, а я остался с конвойными в приемной. Здесь же сидели двое только что арестованных за «спекуляцию» железнодорожных рабочих. Из бывшего при них огромного холщового мешка чекисты высыпали сотни коробок папирос, считали их и составляли протокол. Арестованные с грустными, но покорными лицами смотрели на эту конфискацию их добра, и не пытаясь возражать. А в это же самое время один из сидевших за столом чиновников кликнул с платформы мальчишку и стал покупать у него папиросы – по 100 рублей за штуку. Где кончалась разрешенная новой экономической политикой свобода торговли и где начиналось преступление – сказать со стороны было трудно. Можно лишь установить, что в это время табачные изделия составляли монопольную собственность государства и – официально – распределялись только по карточкам и исключительно курящим, так что в вольную продажу они во всяком случае могли поступать лишь нелояльным путем. Это не мешало тому, что на всех углах московских улиц шла бойкая торговля табаком и папиросами.
Обещанный из ВЧК автомобиль все не приезжал, и, прождав около двух часов, мы решили идти пешком. Было очень приятно походить по городским улицам после стольких месяцев сидения под замком.
Было около четырех часов дня, когда мы подходили к зданию бывшего страхового общества «Россия» на Лубянской площади, где помещается ВЧК (ныне – Государственное политическое управление). После обычной процедуры приема и поверхностного обыска в комендантской меня повели в довольно большую комнату, помещающуюся тут же, в нижнем этаже. Это так называемая «контора Аванесова»: здесь когда-то помещалась банкирская контора, и по сохранившейся надписи золочеными буквами на большом зеркальном стекле получила название и комната. Сюда попадают прежде всего арестанты, привозимые из других городов. Но приводят сюда иногда сейчас после ареста и москвичей. Большей же частью последних сажают в другую, соседнюю комнату, которая – тоже по надписи, сохранившейся с прежних времен на дверях, – называется «кабинет заведующего». Мужчины и женщины помещаются вместе и так проводят несколько дней, пока их не распределят по более благоустроенным тюремным помещениям. Уборных нет: они помещаются во дворе, куда заключенным и приходится ходить в сопровождении конвойных.
