Эта мысль — привлечь к киносъёмкам профессиональных актёров — пришла в голову Александру Ханжонкову, когда он, уже набивший руку на производстве хроник, вздумал заняться постановкой сюжетных русских картин. (Сюжетных — то есть игровых, так сказать, художественных). Тем более что один русский сюжетный фильм уже был и оказался весьма успешным. Увы, Ханжонкова опередил конкурент — всё тот же предприимчивый (и жуликоватый) Александр Дранков, а идею — точнее, сценарий «Понизовой вольницы» — ему подбросил сочинитель и фактически автор сюжета этой первой русской игровой киноленты. Звали его Василий Михайлович Гончаров.
Между прочим, именно Гончаров «подправил» лёгший в основу фильма сюжет песни «Из-за острова на стрежень», которую сочинил в 1870-е годы поэт и фольклорист Дмитрий Садовников. Зачем подправил? Наверно, затем, чтобы ярче обрисовать характер героя, показать его мужскую ревность и, так сказать, подчеркнуть значимость — а то в песне он выглядит слишком уж сомневающимся и зависимым от своих казаков. По идее Гончарова, один из приближённых Разина, чтобы убедить его избавиться от княжны, сочинил от её лица фальшивое любовное послание к некоему принцу Гассану. И правда, без этой фальшивки убиение невинной девушки выглядит как-то совсем негуманно...
Гончаров был уникальной личностью — воистину исторической! Его образ в иронико-поэтической форме выглядел так:
Господь, вселенную создав.
Навоз и глину замесил.
Был день шестой, был крут состав,
Немало Бог потратил сил.
Из смеси сделан был Адам —
Достойный сын священных рук
Был жизнерадостен, упрям,
Был строен, весел и упруг.
Добра и Зла запретный плод
Прекрасной смеси гибкость дал.
С тех пор хранит адамов род
Зачатки тех святых начал!..
Добро и Зло смешались в нём,
В нём глина смешана с говном.
Поэт, коль создан твой герой
Из добродетели единой,
Размокнет в дождь он, треснет в зной,
Подобно идолу из глины.
Поэт, героя ты обрёк,
Коль божьим средством пренебрёг!
Гончаров как раз и был таким героем — именно таким «божьим наказанием»... Родившись в 1861 году, довольно долгое время он пребывал в скромных железнодорожных чиновниках. Был не чужд сочинительства. Пописывал то небольшие рассказики, то пьески для театра — комедии из железнодорожной жизни. Их брали редко и не совсем охотно. Какой-то малоизвестный провинциальный театрик, кажется, разыграл две или даже три из них. Таким путём он приобщился к театру и к театральному делу. Видимо, он был не без способностей — и, чувствуя это, провозгласил себя большим режиссёром. Загордился. Стал обидчивым, а подчас даже склочным. Мнения доброхотов и так называемых профессионалов игнорировал. Внезапная смерть жены и одиночество усугубили его нервический нрав.
Однажды, прикатив зачем-то в Париж, он впервые увидел кинематограф и заболел им. Навсегда. Захотел писать и снимать для кино. Сочинил сценарий — ту самую «Понизовую вольницу». Сей опус он всучил Дранкову, рассчитывая, что сам и снимет фильм. Но Дранкову, страстному дельцу, а подчас просто халтурщику, режиссёр был без надобности — он сам справился с этой эффектной «пробой пера». И «Вольница», оказавшаяся первым русским фильмом, прогремела, как говорится, на всю Ивановскую.
Да, Гончаров страдал нездоровым упрямством и капризными припадками (от которых, к счастью, быстро отходил), и впечатление, которое он старался производить на окружающих — всезнающего и всемогущего мэтра — оправдывалось далеко не всегда. В нём, родившемся в Воронеже, было много провинциального апломба и даже прямой хлестаковщины, но надо признать: всё это искупалось фанатичной преданностью делу... говоря попросту — энтузиазмом. Он насмерть поссорился с Дранковым. Затем так же разругался с Паулем Тиманом, другим заметным пионером русского кино. И наконец...
«Ко мне в кабинет, — вспоминает Ханжонков, — вошёл человек среднего роста и средних лет в сером поношенном, но тщательно разглаженном костюме, с гладко выбритой головой. На его закрученных усах и бородке “клинушком” виднелась уже проседь. “Первый русский режиссёр исторических картин для синематографа!” — отрекомендовался он, причём с трудом выговаривая букву “р”, и разложил кучу визитных карточек с приписками от самых известных и влиятельных персонажей. Трудно было без улыбки слышать его детские (хоть отчасти и справедливые) жалобы на Дранкова: “Угрлобил Рлазина по перлвому рлазляду. Никаких эмоций, перлеживаний! Одно только и слышал от этого, извините за вырложение ‘фабрликанта’: ‘крлути да крлути’ — сойдёт!”». (Прошу прощения, я осмелился единственный раз как-то сымитировать забавную особливость речи у Гончарова).
Он основательно приклеился к Ханжонкову, хотя впоследствии между ними также не обошлось без ссор — очень уж неспокойный мужчина был Василий Михайлович. Но в целом их альянс оказался на редкость успешным и плодотворным. Ханжонков умел влиять на Гончарова, укрощать его темперамент, терпеливо поправлять, стараясь не умалить его престижа в глазах актёров и близких сотрудников.
В принципе, Гончаров был человеком добрейшим, компанейским, заводным — к тому же великим трудягой. Он был частенько способен на зависть, на обиду и, наверно, мог бы преуспеть побольше, не заноси его ребяческое самомнение. К его выходкам, закидонам и капризам окружающие относились с юмором, однако далеко не все и далеко не всегда. Актёры, которые больше других страдали от его нрава, часто обижались и раздражались — об этом вспоминала в своём дневнике и юная Шурочка (Александра Васильевна) Гончарова. Но Гончаров был ко всему прочему человеком дела. Он мог закапризничать, но, в конце концов, худо-бедно научился справляться со своими капризами.
Гончаров храбро пообещал Ханжонкову найти для него, для его будущих «сюжетных фильмов» лучших театральных актёров. Стал азартно искать их в знаменитых театральных труппах Корша, Зимина, Незлобина, искал даже в Малом театре, но всюду его высмеяли и фактически выставили за дверь. В этих престижных, избалованных успехом театрах никто не хотел рисковать своей репутацией, даже мизерной: какой там ещё синематограф? Базарная стыдобища!
Тогда-то и возник Введенский Народный дом, заведение недурное, но более чем скромное. Находился он далеко от центра — в Лефортове. Его публикой были в основном мещане, рабочие, мелкие ремесленники, жители городской окраины (в том числе и хулиганье) — словом, толпа, простонародье. Это был в полном смысле народный театр, видевший свою миссию в художественном просвещении — но отчасти и развлечении — народных низов.
Его основателем и хозяином был не кто иной, как сам Алексей Александрович Бахрушин. Потомок купцов-прасолов, известный и популярнейший благотворитель, он был одним из двух почётных граждан города Москвы (другой — князь Голицын, бывший городской голова), единственным купцом, получившим генеральский чин (кажется, за перестройку музея Академии наук), а вместе с чином, само собой, и дворянство. Виднейший меценат, фанатик театрального дела, суровый, требовательный и в то же время тотально справедливый, по-отечески любящий своих актёров. В своём особняке на Кузнецкой улице (где ныне знаменитый музей его имени) он часто устраивал обеды для своей труппы — притом нередко в театрализованной форме. То была некая смесь капустника и застолья. Надо ли говорить, что все актёры бахрушинского театра были патриотами и этого театра, и его хозяина?
