Адмирал точно так же, как недавний ротмистр, перепугался, моментально дал разрешение спокойно дорабатывать фильм и даже рассыпался в пожеланиях дальнейших успехов.
...Описывать всю эпопею создания этой многолюдной, беспримерно объёмистой постановки вряд ли нужно. Досталось всем — и на труды, и на лавры. И многолюдным статистам, и всем армейским участникам, и актёрам, и операторам, и добровольным помощникам. И здравому, энергичному хозяину этого полубезумного начинания — Александру Ханжонкову. И, наконец, главному вдохновителю, создателю и подлинному триумфатору — Василию Гончарову.
Ходит молва, что буйная натура Гончарова не помешала ему опробовать во время севастопольских съёмок немало новаторских (разумеется, для своего времени) приёмов: съёмки макетов, укрупнённые планы, параллельный монтаж. Многое в этом фильме предстало в разных ракурсах, запечатлённое двумя киноаппаратами: штурм Малахова кургана был снят и сверху (с русских редутов), и снизу (из рядов штурмующих). Но честно признаюсь, что во всех этих новациях я подозреваю заслугу старательных и попросту толковых операторов, а не режиссёра.
Конечно, без издержек картина не обошлась, но в целом всё кончилось победно. Лестные отзывы членов царствующего дома, хвалебная печать и блестящие результаты проката заставили забыть все скандалы и неприятности, связанные с этой постановкой. Местами случалась и чуть раздражённая критика — например, в московской газете «Русское слово», где отметили несколько неразборчивых надписей, иногда неотчётливых эпизодов, несхожих по внешности двух адмиралов и т. п. Но это всё мелочные издержки.
Первый показ фильма состоялся 26 октября 1911 года в царском дворце в Ливадии, а первыми зрителями стали Николай II и члены царской семьи. Гончаров лично руководил музыкальным сопровождением при демонстрации фильма. Ещё более активно он действовал на премьере в Москве, где сумел пригласить большой симфонический оркестр.
Позднее Ханжонков был удостоен за фильм ордена Станислава I степени и одарён по велению царя золотой булавкой с бриллиантами. Гончаров получил медаль «За усердие» и золотые часы. Он очень гордился этими часами и часто, когда молодые сослуживцы, желая над ним подшутить, чуть ли не семь раз на дню обращались к нему с просьбой сказать, который час, он важно надевал пенсне, медленно доставал заветные часы и, постучав ногтем по золотой крышке с орлом, принимался, забывая о просьбе, важно излагать, за что он удостоился столь высочайшей награды.
...Он старел, прибаливал, но по-прежнему рвался к режиссёрской работе. Усилиями Ханжонкова и его сотрудников удалось худо-бедно научить Гончарова более-менее приемлемым методам режиссуры, но его капризные срывы становились всё заметнее. Вскоре Ханжонков — специально для Гончарова — ввёл (официально!) должность помощника режиссёра. Его негласной задачей было помогать, подменять, напоминать и в критические моменты стараться сдерживать эмоциональные порывы шефа. Часто Гончаров нервозно, почти истерично просился в режиссёры того или иного фильма, и Ханжонков, смягчаясь, давал ему такое счастье. Но всё чаще за режиссуру брался молодой Чардынин, ставший через два года фактически единоличным режиссёром (а вскорости и самым плодовитым).
...В 1912-м появилась новая многообещающая возможность — отметить юбилей 1812 года. Единственным требованием царя, который финансировал новую картину Ханжонкова, стало исключение из фильма сцен с участием Александра 1 — вероятно, чтобы покойного императора (точнее, игравшего его актёра) никто не стал бы критиковать.
Ханжонков пришёл к выводу, что в одиночку его ателье не справится с задачей, и заручился поддержкой московского отделения фирмы «Братья Пате». В итоге фильм вышел не только в России, но и во Франции. Многие сцены представляли собой по сути экранизацию великих живописных полотен — «Наполеон на Кремлёвской стене», «Военный совет в Филях» и т. д. В фильме присутствовали не только масштабные батальные сцены с участием регулярных частей русской армии, но и очень мрачные новаторские эпизоды — зрителям, к примеру, показали, как волки лакомятся телами замёрзших французских солдат. (Для этой сцены воспользовались реальными волками знаменитого дрессировщика Дурова). А в финале фильма перед зрителями предстали дожившие до 1912 года (!) современники и даже участники той великой войны. Гончарову помогал начинающий режиссёр Александр Уральский, а оператору Луи Форестье — молодой Александр Левицкий.
После севастопольского и других успехов Гончаров стал страстным патриотом ханжонковской фирмы. Изо всех сил старался быть полезным. Азартно участвовал во всех делах, во всех серьёзных и праздничных начинаниях. Часто бывал незаменимой душой общества.
Летом 1915 года он получил отпуск и уехал в Крым — отдохнуть и подлечиться. Ханжонков дал ему принципиальное согласие на любую бытовую, салонную, скромную — как говорится, житейскую — постановку. Гончаров очень радовался такой возможности, стал искать тему... и вдруг утром 23 июля его нашли мёртвым в постели. На груди у него была раскрытая книжечка Карамзина «Бедная Лиза».
На похороны его собралась вся кинематографическая Москва. Самый большой венок от Ханжонкова гласил: «ВЕЧНАЯ И ДОБРАЯ ПАМЯТЬ ПЕРВОМУ РУССКОМУ КИНОРЕЖИССЁРУ».
...Я ничего не придумал: именно «Бедная Лиза» оказалась в роковой час на груди Гончарова. Вряд ли кто из тогдашних друзей-приятелей режиссёра всерьёз задумался о таком многозначительном факте. Вполне вероятно, что Гончаров раздумывал над этой книжкой, собираясь создать из повести очередную киноленту. Но самое, по мне, удивительное то, что именно эта повесть оказалась перед смертью в руках первого русского кинорежиссёра — невольно подтвердив свой многозначный и вековечный смысл.
Жаль, что эта мимолётная, но символическая деталь прошла мимо киноведа Ней Марковны Зоркой. Она подробно и точно описала, что «из всех литературных источников сюжета обольщения» легко назвать самый давний в отечественной литературе — хронологически первый. Это как раз «Бедная Лиза», повесть Карамзина (1792 год). «В сентиментальной чувствительной истории крестьянки Лизы, полюбившей неровню, легкомысленного барина Эраста, и смертью заплатившей за краткие дни счастья, контур этого сюжета прочерчен ясной, чистой линией. И в героинях многих и многих фильмов 10-х годов сквозь пошлые черты жриц любви, проституток, фигуристок, циркачек и “соблазнённых девушек низкого звания” всё же просматривался далёкий и нежный облик Лизы».
И далее: «Сама ориентация сюжета на женский характер и горькую женскую судьбу типична для русской национальной традиции... где олицетворением лучших свойств души народной всегда является женщина... Образ покинутой жены, как утверждают фольклористы-историки, — едва ли не самый древний образ русской волшебной сказки».
Этот сказочный пример невольно провоцирует мой интерес к тем лицам, которым выпало уже в начале десятых годов прошлого века создавать одну из первых — видимых лишь в газетно-журнальной хронике — и тем не менее непременных, как бы изначальных форм кинозрелища. Форм литературных, авторски простодушных и совсем не крикливых.
Вспомним ещё раз первый русский фильм «Понизовая вольница». Откуда взялась у Гончарова идея добавить к оригинальной песне «Из-за острова на стрежень» свою наглядную «добавку» в виде подменного письма? Ответ прост: из стихийного ощущения, что кинозрелище — не песня, не стих и не роман в чистом виде. Ближе всего к нему сюжетная пантомима, рассказ, где слова поясняются (или заменяются) действием. И значит, нужно подумать про какую-то завлекательную наглядность. И эту историю — фальшивое письмо! — надо было не только показать на экране, но и рекламно рассказать о ней почтеннейшей публике.
