Протираю смотровое окошечко в шлеме и направляю пистолет на зеркало. Песок бьет в раму. Оглушающе, с таким шумом хлещет вода из сорванной батареи.
Рама широкая, маленькое пятно быстро светлеет. Веду пистолетом, пытаюсь сердечко нарисовать. Шланг внизу подрагивает, натягивается, его длины едва хватает. Отпускаю ручку и кладу пистолет на стол. Снимаю шлем и наклоняюсь над зеркалом.
Не получилось сердечко.
— В усадьбу на полставки подвизался? — кричит со ступенек Антон.
Чешу щеку. Выпрямляюсь, оборачиваюсь:
— Ну, ты же родственничков пристраиваешь официантами. С пузом который, кто это такой?
— Да так, не знаешь все равно, — Антон спускается. Сует руки в карманы брюк. Насвистывая, идет вдоль стены.
Наигранно спокоен, а кадык дергается. Он подходит ближе, я беру пескоструй и целюсь в него.
— Фьють, — он выставляет ладонь. — Сань, осторожнее с игрушкой, там, по-моему, напор сильный.
Он смеется. Я тоже.
— "Лукоморье", "Кот ученый", "Русалка", — перечисляю названия липовых фирм, на чьи счета деньги утекали. Он даже заморачиваться не стал, взял слова из Пушкинской поэмы, за круглого идиота держит меня. — Удобно в директорском кресле? — говорю, оборвав смех. — А весной баксы на карту Егору ты кинул? Чтобы он мотоцикл купил. И я решил, что это он с дружками в подворотне ножичком размахивал. И щас официант твой засланный поди с кухонным тесаком за пазухой ходит. Нет?
Жду отрицаний.
Антон разубеждать меня не торопится. Избегает в глаза смотреть, теребит Иерусалимскую красную нитку на запястье.
В обереги верит, в магию.
А мне семью сломал. Путевку до рая организовать старался, молодец, друг. И этого не оправдать, хоть что он скажет, он возомнил себя Богом, распоряжается чужой жизнью. Теперь моя очередь.
Тычу пистолетом ему в грудь. Он неохотно поднимает голову. Жму ручку, и ему в глаз стреляет песок. Антон по-бабьи вскрикивает, закрывается рукой. Отступает, запинается в шланге и падает.
Сажусь перед ним. Он трет глаз и орет, что он ни при чем. Что здесь стоит свидетель — фотограф, и пусть я рискну его тронуть, он напишет на меня заявление.
Удерживаю его за горло и вдавливаю сопло в ноздрю. Стреляю непрерывно, он конвульсивно дергается, ноги криво-косо возят по полу. Продуваю вторую ноздрю.
Давлю на челюсть. Хочу накормить его песком. Да что там, хочу чтобы он задохнулся. Он первый начал.
Если песком горло прополоскать это смертельно? Если в упор и что-нибудь пробить там? И не оказать помощь?
Заставляю открыть рот, толкаю пистолет. Ладонь вспотела и скользит по ручке.
Чувствую, как меня кто-то оттаскивает за плечи, кричит прекратить, голос вдалеке где-то, знакомый и перепуганный, тонкие пальцы ложатся поверх моих и трясут, требуют бросить пескоструй.
Я не отпускаю, но и Антона не держу, он ползет в сторону, костюмом "by пожилой немецкий модельер" шоркает грязный бетон. Держится за нос и размазывает кровь.
Машинально тянусь к его штанине. Не знаю, зачем остановился, мог ведь просто нажать, и Антон бы проверил есть ли загробная жизнь, его же так волнует этот вопрос.
— Саш! — орет мне в ухо Кристина. — Перестань пожалуйста! — бухается рядом на колени и с трудом выдирает у меня пистолет. Обвивает рукой мою шею и оборачивается на Антона. — Ты больной?! Чего ты к нему лезешь?!
Через ее плечо смотрю на бледного фотографа. И бледного управляющего, и пару парней в ярко-желтых рабочих куртках.
Антон прислоняется к стене, задирает голову. Зажимает нос и гундосит, что ему нужен врач. Опираюсь на ладони и встаю, Кристина так и висит у меня на шее, держу ее одной рукой.
Делаю шаг, Антон бежит за спину Денису, взрослый мужик, спрятался и визжит, чтобы я не смел к нему подходить.
Мастера помогают ему подняться по ступенькам. И управляющий, и мой худредактор — все торопятся наверх, словно тут потолок вот-вот рухнет. Остается Кристина, обнимаю ее второй рукой, меня колотит, и ее вместе со мной.
Она говорит:
— Ты внушал мне учиться конфликты решать словами.
— Он сам виноват.
— По-детски звучит.
У нее голос дрожит и зрачки широкие, она боится, но не отпускает меня, а ведь я, кажется, только что готов был человека прикончить, власть гнева гибельна, травит сердце, оттуда по венам бурлит и над телом господствует, бескрайняя, будто космос, я на пути в черную дыру был.
Тупо смотрю ей в глаза и разглядываю себя. В правденой мести за мертвое уже прошлое, заодно чуть не похоронил будущее, все едва не закончилось чем-то нехорошим, а я был так странно спокоен, как никогда.
— Саш, всё нормально. Ты не плохой и не злой, и ничего бы не сделал ему, просто запугивал, — она несмело целует.
И мне нельзя отвечать, она пытается меня отвлечь, как умеет, мягкостью, а во мне нарастает жажда, безумная тяга, замешанная на страхе потери. Нет никаких счастливых чисел, есть человек, сохранивший мою душу от непоправимой ошибки, и этого человека я давлю в объятиях.
Она верит, что я бы сам остановился, а я в себе сомневаюсь.
— Кристин, — наклоняюсь, пытаюсь снять ее с себя, но она только крепче цепляется.
— Ничего не случилось, — уверяет.
— Да.
— Ни на кого так больше не смотри. Как на него смотрел.
— Не буду.
— Всё, — она ведет языком по моим губам, пробирается в рот.
У меня было сокровище, все это время, вот мой мир и разрушению в нем места нет, будто шоковой терапией встряхнуло, мгновенная лоботомия. Зарываюсь пальцами в ее волосы, нависаю над ней. Она валится спиной на стол, кончик языка касается моей шеи, втягивает кожу, огонь моей алчности тушит огнем, и я выносить эти искры не могу.
Проникать до упора мало, очень мало, пытаюсь вырвать что-то из глубины обладания и запереть в себе, но я знаю, этого не взять силой, ее тонкое гибкое тело в моих руках цитадель нежности, меня накрывает пеленой сладкой одури, когда ощущаю, как осторожные движения и касания могут сводить с ума одержимого звериным голодом хищника, этой ласке подвластны инстинкты, она беспощадно тащит из меня голую ломкую чувственность, крушит заземление, секс превращает в эстетику, растягивает в вечности.
Вспоминаю, что дверь не заперта после того, как, возможно, наделал детей. Надеюсь, что наделал.
— Ты же будешь аккуратнее? — Кристина громко дышит мне в ухо. — Без разборок и все такое, — запрокидывает голову и смотрит с надеждой.
Волнуется, что до меня не дошло, что бурю спустя я накосячу в хорошую погоду. Но оно дошло.
— Плевать на всех. Ты еще не распаковалась? Может, уедем? Официант мутный, не хочу ковыряться.
