Лео застыл. И почувствовал, как Савин застыла рядом с ним.
– Многие люди до сих пор чувствуют себя обязанными королю Орсо. Он всегда будет средоточием недовольства.
Лео медленно проглотил кусок, медленно положил нож, медленно подался вперед, глядя прямо в глаза этой наглой суке.
– Я солдат. Я люблю простые решения.
В помещении воцарилась абсолютная тишина. Долгое время никто, казалось, даже не дышал. На лице Шудры застыла легкая гримаса. Филио уставился в свою тарелку. Краем глаза Лео увидел жилы, проступившие на тыльной стороне руки Савин, вцепившейся в вилку с такой же силой, с какой знаменосец держит древко знамени.
Мать Лео нервно кашлянула.
– Разумеется… мы не хотим делать ничего такого, что могло бы разжечь страсти…
– Но иногда это необходимо, – грубо оборвал ее Лео. – В конце концов, король всего лишь человек. Из того же мяса, крови и костей, что и все остальные, и уязвим для тех же вещей. Для тех же острых предметов. Для тех же падений с высоты. Право же, это не такая большая проблема, как ты думаешь.
Мозолия, удовлетворенно хмыкнув, снова вернулась к своей трапезе. Мать Лео была менее довольна.
– Лео, честное слово…
– Нет, леди Финри, мы должны быть практичными, – двигаясь со своей обычной четкостью, Савин положила приборы и мягко накрыла руку Лео своей прохладной ладонью. – Я и мой муж полностью единодушны в этом вопросе, как и во многих других. Это, конечно же, очень прискорбно, но после всего, через что нам довелось пройти, через что довелось пройти нашему народу…
Она наконец-то поглядела Лео в глаза. Ее взгляд был таким же жестким, как прежде, когда она убеждала его быть более безжалостным.
– Я с гораздо большей готовностью предпочту иметь новые сожаления, чем новые мятежи.
Обнаружить рядом с собой прежнюю Савин оказалось для Лео бо́льшим облегчением, чем он предполагал. Он повернул свою руку ладонью кверху и крепко сжал ее ладонь. Ему были необходимы ее смекалка, ее популярность среди народа. Видят мертвые, он не мог делать все в одиночку!
– Что за женщина! – проговорил он, обратив к делегатам Вестпорта сияющую улыбку. – Клянусь, я счастливейший человек в мире!
И он отпихнул от себя тарелку.
– А теперь, может быть, кто-нибудь принесет мне наконец что-нибудь такое, что я смогу есть?
Искупление
Его высочество кронпринц Орсо, без сомнения, нашел бы эти условия невыносимыми. Однако его августейшее величество король Орсо уже стал чем-то вроде специалиста по тюрьмам, знатоком подземелий, и искренне считал свое нынешнее жилище далеко не худшим из возможного. Здесь были кровать, стол, стул. Окно больше напоминало зарешеченную прорезь в стене, но, по крайней мере, через него по утрам проникали солнечные лучи, под которые можно было подставить лицо. Еда была сносной, температура комфортной, запах не действовал на нервы. Стражники, одетые в темные инглийские мундиры, не осыпали его насмешками. Они вообще с ним не говорили. В большинстве отношений это было гораздо предпочтительнее сырого подвала, в котором держала его Судья.
В том, что касается путей возможного выхода, впрочем, большой разницы не наблюдалось. Их просто не было.
Орсо издал тяжелый вздох. Вздыхать было одним из немногих оставшихся у него хобби, и учитывая, сколько он в последнее время практиковался, он льстил себе мыслью, что достиг в этом немалого совершенства. Не настолько, чтобы сравняться со своей матерью, разумеется, но, возможно, когда-нибудь, если он будет упорно работать… если у него хватит времени… Но вот в этом-то и заключался вопрос: сколько времени у него оставалось?
Лео дан Брок посадил на трон своего сына. Приходившегося Орсо наполовину племянником, если он правильно разобрался в сплетении извилистых ветвей королевского генеалогического древа. Королю Гароду Второму не исполнилось еще и года, что на практике оставляло страну в руках его родителей. Разумеется, это попирало все имеющиеся в Союзе законы престолонаследия – но законы, очевидно, не являлись больше теми незыблемыми опорами, что прежде. Если Великая Перемена что-то и доказала, так это то, что любой, приложив достаточно силы, внушив людям достаточно страха, может завязать эти опоры таким узлом, какой ему только понравится.
У Брока были люди и оружие. Всех, кто был предан Орсо, он посадил под замок вместе с ним. Лорды твердо придерживались стороны Брока, и, без сомнения, вокруг них уже наросло податливое охвостье народных представителей. Всех, кто мог против него выступить, искоренили как изменников, остальные сбивались с ног, торопясь отречься от Орсо и склониться перед новым малюткой-королем, сколь бы сомнительной ни была линия его наследования.
Орсо испустил еще один вздох. Говоря по правде, он едва ли мог их винить. Он ведь, в конце концов, и сам был сыном бастарда. К тому же люди отчаялись, выбились из сил, они устали от хаоса, устали бояться. Он и сам бы с радостью проголосовал за что угодно, если бы это положило конец Великой Перемене. Ему просто было очень жаль, что это почти наверняка означало также его смерть.
Лео дан Брок посадил на трон своего сына, и было понятно, что для Орсо там уже не оставалось места. Ломатели и сжигатели считали, что и одного короля слишком много; в любом случае даже он не мог не признать, что двое – это уже перебор. До тех пор, пока он будет оставаться в живых, его существование будет оставаться постыдной тайной, а также, разумеется, открытым призывом к восстанию. Его сопровождал груз компромиссов, враждебности, разочарований. А вот малютка Гарод не нес с собою никакого багажа – сплошные розовые щечки, возможность начать все сначала и безграничный потенциал.
Орсо ребром ладони передвинул на подоконнике пару дохлых мух. Видимо, это будет сделано исподволь. Задушат во сне? Или зарежут по-тихому, в три ножа? Может быть, отравят воду? После того, как Брок в достаточной мере укрепит свою хватку. Когда он заключит все необходимые сделки, подкупит всех, кого нужно, привлечет на свою сторону всех, кого сможет, и заткнет рот остальным, и вернет в Адую некое подобие столь давно желаемого мира. С помощью Савин это не займет много времени. В конце концов, никто не умеет заключать сделки на таких выгодных условиях, как она.
Услышав лязг засовов, он повернулся к открывающейся двери со всем достоинством, какое только смог в себе найти.
И увидел ее, стоявшую в дверном проеме.
…Она отказалась от париков. Ее темные волосы были коротко острижены, как это было на суде, открывая шрам на лбу и выцветающие синяки от ее схватки с Судьей. Это придавало ей одновременно вид неожиданной уязвимости и неожиданной значительности. Ее цветом теперь был белый, однако ее сегодняшнее платье сильно отличалось от того, что было на ней на суде, – при каждом движении сверкали жемчуг и серебряная нить. И двигалась она теперь с еще большим самообладанием, чем прежде.
Она выглядела как королева. Не меньше, чем некогда его мать.
