– Это не в вашем духе, выказывать столько веры в добрые намерения людей.
Кто же знал, что щедрость может оказаться еще опаснее алчности?
– Ошибка, которую я больше не повторю. С того самого случая, раздавая свои деньги, я прибегаю к тем же строгим мерам, что и когда я их получала.
Они прохрустели по умятому башмаками снегу к началу цепочки, где она проходила через железные ворота на территорию склада.
– Цены на недвижимость в здешних краях просто рухнули. Вы не поверите, если я скажу вам, сколько заплатила за это место. – (Фактически она скупила половину окрестных развалюх и урезала арендную плату.) – Я распорядилась, чтобы крышу починили, вложила немного денег в охрану и починку ворот. Местные жители нанимаются ко мне возить повозки, грузить товары, разжигать печи, месить тесто. Я дала несколько продуманных взяток здешним сжигателям, а также заручилась поддержкой своей старой знакомой в местном криминальном братстве; она помогает поддерживать порядок на улицах. – Савин махнула в сторону одной из жаровень, возле которой несли вахту пара предоставленных Маджир хмурых громил, практически идентичных. – Люди становятся в очередь; будем надеяться, они не слишком сильно мерзнут. Каждый получает мешок угля, пару буханок хлеба, одеяло. В хорошие дни порой бывает еще молоко или мясо для детей. Имена и адреса записываются, им выдаются специальные метки, чтобы предотвратить мошенничество. Но даже несмотря на это, периодически приходится кого-то показательно наказывать.
Валлимир поднял бровь, и она пожала плечами:
– Не в моем духе выказывать слишком много веры в добрые намерения людей. В такие дни у нас случается меньше нарушений.
– Благотворительность в промышленных масштабах, – пробормотал Валлимир. – Вы никогда не останавливались на полумерах.
– Нет. Я собираюсь организовать подобную же операцию с другой стороны реки, а здесь мне нужно передать управление в надежные руки.
– В мои?
– Если вырезание игрушек не отнимает у вас все время. Уверена, что смогла бы найти применение и талантам вашей жены. Дом моих родителей в настоящий момент полон детей-сирот. Работы там непочатый край…
Она не договорила, и воцарилось неловкое молчание. Валлимир разглядывал ее с немалой долей подозрительности.
– Я читал тот памфлет, знаете ли.
Памфлеты, циркулировавшие при старом режиме, были достаточно плохи. Некоторые из тех, что циркулировали сейчас, выходили далеко за пределы клеветы, углубляясь в царство омерзительных фантазий.
– Даже боюсь спросить который, – сказала Савин, которая уже начинала подмерзать.
Валлимир вытащил смятый, выцветший листок бумаги. «Любимица трущоб». А вот и гравюра: Савин дан Брок с сияющей улыбкой раздает монеты голодающим, в то время как дети-сироты цепляются за ее юбки. При виде этой картинки Савин почувствовала легкую тошноту.
– И что вы о нем подумали?
– Я не мог избежать заключения, что вы – проклятая лгунья.
Савин криво улыбнулась:
– У меня и в мыслях нет это отрицать.
– В таком случае я не могу не спросить… в чем идея? – Еще бы, его вполне можно понять, учитывая, что он знал Савин до Стоффенбека; даже до Вальбека. Трудно поверить, что это было всего лишь полтора года назад. Савин дан Глокта казалась ей сейчас давней знакомой, которую она едва могла вспомнить, и то без особенно теплых чувств. – Где-то во всем этом запрятана какая-то выгода?
Савин вспомнила, как Зури качала головой, разглядывая цифры в бухгалтерской книге.
– Не в финансовом плане, разумеется.
– В таком случае что? Репутация? Популярность?
– Всем нам не помешала бы капелька доброй репутации в эти смутные времена, но подозреваю, что я могла бы отполировать свой имидж и за малую толику того, что я здесь трачу.
– Тогда зачем… – Валлимир махнул рукой в направлении женщины с мешком угля, которая, переваливаясь, выходила из ворот склада; ее выпирающий живот был заметен даже сквозь массу одежды. Трое детей мал мала меньше, так же переваливаясь, шли за ней, словно утята за своей матерью, самый последний держал в розовой ручонке буханку хлеба, по его лицу стекали две блестящие дорожки соплей, – …все это?
Действительно, зачем? Савин глубоко набрала холодного – почти до боли – воздуха и поглядела на языки пламени, пляшущего в жаровне.
– Мои мотивы, как вы, без сомнения, догадались, полностью эгоистичны. Правда в том… что прошлое для меня словно подсохшая рана, которую я не могу перестать расковыривать. Я часто думаю о Вальбеке. О восстании, о том, что я тогда сделала… и о том, что я делала до этого. О детях, которых мы использовали на нашей фабрике. Которых… я заставляла вас использовать. – Огни жаровен, очередь, заснеженная улица – все расплылось сверкающим пятном; ее взгляд был сосредоточен где-то далеко. – И о Стоффенбеке я тоже думаю. О поле боя. О могилах. Вы, наверное, просто не поверили бы… какого они были размера, эти могилы. По правде говоря… Я пытаюсь понять, действительно ли Великая Перемена изменила все к худшему или это произошло только для меня? Действительно ли теперь больше нищих или я просто начала видеть их впервые в своей жизни? Была ли я хоть чем-нибудь лучше Судьи, когда власть была в моих руках? Может быть, я была еще хуже? По правде говоря… когда я иногда просыпаюсь среди ночи, рывком, уверенная, что за мной наконец пришли сжигатели – я знаю… что заслужила это.
Савин откашлялась и аккуратно вытерла пощипывающие веки кончиком обтянутого перчаткой пальца.
– И я начала думать: может быть, было бы неплохо… если бы мир благодаря моему существованию становился лучше. – В конце концов, Карнсбик всегда говорил, что у нее щедрое сердце, а она считала его сентиментальным глупцом. Возможно, оно просто было скрыто под всей этой жемчужной пылью и амбициями? Скрыто даже от нее самой? – Я обнаружила… что чувствую себя немного легче с каждой маркой, которую отдаю. Наверное, вот в этом… и есть идея.
Она оторвала взгляд от очереди и обнаружила, что ее бывший деловой партнер смотрит на нее во все глаза, по-прежнему с памфлетом в руке, почти настолько же удивленный этим моментом откровенности, как и она сама.
– Не стесняйтесь, можете начинать читать мне лекции, – фыркнула Савин. – Вы не скажете мне ничего такого, чего я не знаю сама! Что все это – попытка подобрать губкой реки страданий, которые я пролила ради собственной выгоды. Что это вершина слащавого лицемерия. Женщина, которая делала из детей рабов, протягивает им несколько кусков угля, словно это бог весть какой героический поступок!
Валлимир продолжал молчать с полуоткрытым ртом, вероятно, не зная, то ли вежливо отрицать сказанное, то ли согласиться, поскольку это очевидная правда. Потом он повернулся к очереди, засовывая «Любимицу трущоб» обратно в карман пальто, и издал глубокий, клубящийся паром вздох.
– Наверное… лучше действительно раздать все это, чем держать при себе.
