Книга Хроники Ордена Церберов, страница 41 – Яна Ясная

Подчиняясь знаку Солнышка, я остановилась, и вперед, к воде он пошел один.

Присел, опуская одну руку в воду, и, разбудив свой дар, отправил его волной вперед, предупреждая, чтобы та, в воде, не дурила.

—  Выходи. Мы пришли поговорить.

И я подобралась, готовясь прикрывать напарника, если та. в воде, не внемлет предупреждению…

А потом мир вдруг кувыркнулся и опрокинулся.

И гаснущим сознанием я только и успела отметить, что удар, швырнувший меня лицом в грязь, пришел со спины. 

—  Ты что натворила! Ах ты, рыбина снулая, ты что наделала! — распекали кого-то рядом, дребезжа старческим голосом.

—  Тятя, не тронь Луньку! —  блажила ему вослед девка, молодая и звонкоголосая.

Слишком звонкоголосая: от ее причитаний у меня в голове гудело, а рот заливала кислая слюна.

—   Не виноватая она, это я всё, — не унималась блажная. —   Спужалася я сильно, вот и…

Кто-то рыдал. Меня куда-то несли. Мир плыл и качался. Воняло тиной, рыбой и близкой рекой…

Кажется, это Солнышко тащил меня на руках.

Кажется, он меня за это убьет.

—  Вы уж простите, добрый господин, простите дурных баб, — теперь первый голос лебезил перед Илианом, суетливо забегая то с одной, то с другой стороны. —  Дочки-то у меня вон какие дружные уродились, друг за дружку горой стоят, а с Орденом мы не сталкивались никогда, а тут на младшую напали вот Тесса и… с перепугу. За сестру-то. Вы уж простите, господин, простите, а мы ж честь по чести виру заплатим, откуп, какой скажете, дадим…

Мужик угодливо кланялся, и снова и снова бормотал про виру и откуп, втюхивая Солнышку взятку.

Почем, кстати, нынче графские сыновья?

Сознание было зыбким, ускользающим, и я вся сосредоточилась на том, чтобы не дать ему снова провалиться в темноту беспамятства, а потому не торопилась открывать глаза.

Русалки — твари одиночные.

Но на каждое правило случается исключение. 

Она ударила издалека — поэтому я ее не почувствовала. Но со всей силы — поэтому у нее получилось, да не совсем.  Часть удара срезал щит, выставленный Солнышком над Оком, держащим след. До Илиана она, рыбина косорукая, и вовсе не достала ударом — первый раз, что ли? 

Но, самое главное, я понять не могла, что она сделать-то хотела? Даже если бы обрушился ее удар на нас в полную силу, я бы все равно только сознания лишилась, ну разве что подольше в беспамятстве провалялась.

Чего она добиться-то хотела?!

Спасала товарку?

Просто русалки — твари одиночные…

Мысли путались и казались какими-то тяжелыми. 

Покачивание прекратилось, а потом меня сгрузили на что-то мягкое, пахнущее свежей соломой. 

Шорох, звяканье. Палец, надавивший на подбородок, заставляющий приоткрыть рот. 

Причитания, от которых звенело в ушах: “Дура-дура, ну какая ж дура! Уйди с глаз моих, куда пошла, дура, в глаза мне смотри! Смотри, что наделала!”. 

Горько-сладкий вкус настойки. 

И он еще не успел растаять во рту, как в голове прояснилось. 

Я открыла глаза и уставилась прямо на Солнышко, который наклонился, внимательно разглядывая мое лицо. Неожиданно захотелось вжаться в соломенный тюфяк поглубже и спросить что-то глупое вроде “Ты чего?”.

— Сколько русалок видишь? — на полном серьезе осведомился Клык.

Я с некоторым недоумением обвела взглядом рыбацкую хижину, в которой мы оказались. Пересчитала. Не поверила, пересчитала еще раз:

— Шесть?..

— Отлично, — он выпрямился, хлопнув себя ладонями по коленям. 

И чего в этом отличного?

Я снова проскользила взглядом по присутствующим. 

Их правда было шесть. Одна — старая. Седая и какая-то болезненная на вид, но с жестким характерно-нечеловеческим взглядом. От возраста человеческий облик с нее сползал, и сквозь него проглядывали мелкие, острые зубы, водянистые глаза с вертикальным зрачком... Две — молоденькие, но уже полно прочувствовашие себя и свою силу, и со следами трепки: сперва им явно перепало магически, от Солнышка, а потом еще и от отца, уже по-простецки. А еще три — совсем пигалицы, удивительно похожие еще на людей, мельком в толпе даже цербер так сразу мог и не заметить. Но глаза у всех пятерых огромные и испуганные как у оленят. 

И среди этого рыбьего царства обыкновенный ничем не примечательный мужик, нервно мнущий в руках шапку. 

Пока я глазела, Илиан откопал в сумке новый флакон и сунул его к моим губам. 

— Медленно. 

И выглядел он таким злобным, что я почувствовала себя в некотором роде в одной тарелке с рыбьими девами и не решилась тявкнуть “Я знаю!”. 

Мужик, убедившись, что церберы прямо сейчас дом по бревнышку раскатывать не собираются, отмер и снова засуетился, перемежая все тот же лебезящий тон с командирскими окриками, достойными генерала:

— Вы, почтенный господин, не подумайте плохого, мы ведь здесь уже почитай годков двадцать живем, никому не мешаем. Шана моя, — он кивнул на старую русалку, — к берегу раненая прибилась, я ее нашел, выходил. Признаю, человек маленький, для нас ведь морская дева — это верный промысел. И благодарность они понимают… Лунька! Селедка бестолковая, чего стоишь столбом? Кто на стол накрывать будет? И кубышку несите! — и самая мелкая, та самая, по чьему следу я шла, тут же сорвалась с места, заметалась по дому, как белка, и старшенькие за ней. 

Солнышко сосредоточенно меня отпаивал, я сосредоточенно пила. Рассказ продолжался:

— Ну и отблагодарила она меня, да только до конца так и не отправилась, в море ей было уже не выжить, да и тяжелая стала, я и сказал — ну куда ты пузатая поплывешь? Так и остались жить… а она чем дальше, тем слабее, но там уж и девицы мои помогали...

Русалки с людьми скрещиваются нередко, мужчин-то в их племени не рождается, только девицы — и все обязательно в мать. И едва входят в силу — покидают гнездо, уплывая на вольный промысел. А эти… очеловечились под простецкой мужицкой рукой видать. Мать жалеют. Берегут. Не станет ее поди и отца беречь будут, и друг за дружку цепляться, вместо того, чтобы в разные стороны прыснуть, как будто и знать друг друга не знают…

— Не трогаем мы никого, почтенный господин, клянусь рекой-кормилицей, не трогаем!

Илиан сосредоточенно убрал в сумку опустевший пузырек и перевел взгляд на младшую, теперь стоящую в сторонке и прижимающую к груди берестяной короб. 

—  За что ты свела с ума почтенного Торна Зербуса?

Старый рыбак вскинулся, седая русалка полоснула дочь рыбьими прозрачными глазами —  кажется, это известие стало для них неожиданностью.

—  Я нечаянно… — тихо прошелестела та, опустив глаза и мучая завязки рубахи на запястье. — Он меня с Никоном видел у причала много раз. Никон, то рыбак молодой, — она даже покраснела совсем как человечка. — И я от него шла, а этот схватил, под подол полез… Я вырываться стала, а он уцепился, что осьминог, облапил всю и… и я его надкусила...