Книга Хроники Ордена Церберов, страница 42 – Яна Ясная

Последние слова ее я почти не расслышала, до того слабо она их прошептала.

—  Ах ты ж, каракатица гулящая! —  взъярился было старик, да тут же спохватился, что нынче есть у него заботы посуровее, чем рано заневестившаяся младшенькая дочь.

Он вырвал у нее из рук ее ношу, шагнул к столу —  и из берестяного короба в пузатую глиняную миску потекли рекой жемчужины. Отборные, крупные, как одна, мерцающие в скверном свете рыбацкой хижины перламутром боков, нежными отливами цвета… Я невольно завороженно проводила их взглядом.

Откуп.

—  Я выскочила и по реке домой ушла, —  мямлила тем временем мелкая, повесив повинную голову.

—  Отчего молчала? —  властно вопросила мать.

И речь ее, шипящая, с присвистом, заставила молодую русалку сжаться в комок и разрыдаться:

—  Я боялась, что тятя за вожжи ухватится! 

Мне —  так очень хотелось ухватиться. Только я не знала, за что: за вожжи ли, за голову?

Ну и ду-у-ура-а-а!

—  То моя вина, —  сурово сведя брови, покаялся старик. —  Лунька слабая уродилась, у меня силы уже не те были, и Шана её тяжко носила. Жалел ее, дуру, не порол —  вот и выросла девка, страха не знает! Старших-то я как следует беречься учил, а эта… Моя вина, добрые господа. Не уследил!

Он бухнулся на колени, подставив непокрытую голову, склоненную шею, словно под удар —  а может, и впрямь, под удар...

—  Откуп! —  прошелестела-прошипела старшая дочь, вцепившись в отцовское плечо. —  Пощадите! Отслушу! 

—  Молчи, дура! 

—  Шемчух! Больше! Я добуду! —  шипела старшая, не слушая отца, а ее сестры жались по углам, вжимались в стены родной избы, словно надеясь, что те спрячут от беды. —  Рыбы! Я приведу к берегу косяки! Сколько скажете! Больше чем сейчас! Я сильная, я смогу!

...да уж знаем, что ты сильная — у меня вон голова по сейчас гудит…

А ведь она, верно, знала, как отличилась младшенькая —  совсем ведь не удивилась ни вопросу нашему, ни самому появлению!

...а как бы я поступила, доведись мне оказаться на ее месте? Приди орден за теткой Каримой? Пусть и не родные мы с ней по крови, но она — семья мне, и что бы я делала, знай я, что нет за ней вины? А пусть бы и была, пусть бы и было мне доподлинно известно, что провинилась старая ведьма перед орденом, и вина та поболе, чем сговор с Болотной Девой —  разве переменилось бы для меня что-то от этого? Разве не защищала бы я её всеми силами?..

Мысли мои метались перепуганными головастиками в пересыхающей луже.

—  Пшла вон! —  рявкнул меж тем на дочь стоящий на коленях старик.

Да только и она не шелохнулась —  и мы с Камнем ей уйти бы не дали.

Даже бросься они на нас разом, все впятером —  а хоть и вшестером, вместе со старой калекой —  они бы и с одним Илианом не справились. Не то что с нами обоими.

И понимая это, обреченно молчала старая русалка, слепо глядя куда-то вдаль, бездумно перебирая в миске гладкие разноцветные жемчужины.

Она, в отличие от мужа, знала, как поступают с чудовищами, напавшими на человека. И не верила, что кому-то дадут уйти —  хоть ты вставай на колени, хоть ты валяйся в ногах… Хоть ты сапоги церберские лижи.

Я не знала, что делать. 

На месте этой несчастной дуры-Луни, я бы тоже защищалась, но я человек, а она нелюдь, и они подняли руку на орден Цербера, и… и… и я не знаю! 

Ведающий Тропы, подскажи, что мне делать?

—  Вернуть пострадавшему разум сможете? 

Голос Камня звучал ровно, словно и не ползал перед ним седой старик, пытаясь спасти своих детей, словно… словно ему не было стыдно за то, что мы с ним должны были сделать.

—  Да как бы? Что выпито —  то выпито, —  все так же вороша скрюченными пальцами жемчуг, с нездешним, смертным равнодушием отозвалась мать семейства. 

—  Ясно, —  кивнул Солнышко, будто и не ждал другого ответа. —  Ну что ж. Чудовища, живущие рядом с людьми, нарушили людской закон, причинив человеку непоправимый вред, а  после, скрывая свое преступление, напали на церберов Ордена. Приговор очевиден: месту сему пусту быть. 

У меня сердце упало.

Я не смогу. Не смогу, и всё тут!

Я встала с лавки, на которой послушно сидела, приходя в себя под действием эликсиров, открыла рот, сама еще не зная, что скажу, но Камень, не то что меня не слушая —  не дав мне даже заговорить, жестко продолжил:

—  Хутор этот будет предан огню со всеми обитателями. Завтра.

Я замерла, как стояла.

И, не глядя больше ни на кого, Илиан подпихнул меня в спину, заставив обогнуть так и стоящего на коленях старика — и вывел из хижины, на свет, на свежий воздух.

А щиты, что занятно, все это время держали оба — и он, и я.

Кони ждали нас там, где мы их оставили —  поодаль от хутора, возле омута, в котором (как выяснилось) любили плескаться морские девы.

Ехали молча.

Коряжка всё порывался куснуть меня за колено: пока мы с Камнем толклись в хижине, одежда успела схватиться рыбным духом, и теперь вкусно (на его, Коряжкин, вкус) пахла, вводя бедную лошадку в искушение.

Окорачивала я его привычно, плавая в своих мыслях —  те трепыхались вяло, вязко дергая жабрами.

—  Они никого не убили.

Я согласна кивнула: голос Илиана думать мешал не больше, чем привычная вредность Коряжки.

— Я на них метки поставил. 

—  Угу,  — поддакнула я.

И невпопад брякнула: 

—  Я бы на её месте Торна била насмерть... Но тогда питаться бы уже не стала: кормление след оставляет характерный, по нему орден меня быстро вычислил бы. А утопить —  утопить-то много кто может.

И меньше всего ожидала услышать растерянное:

— Ты эту Луню видела вообще? Сравнила, себя, цербера тренированного —  и эту тщедушную.

Верно. 

—  Спасибо, —  выдохнула я.

Пусть и снова невпопад, но он, верно, понял за что. 

Уточнять, по крайней мере, не стал.

В Нордвиг заезжать не стали, спрямили путь к Бирну вдоль городских стен. Я всё гадала: а правильно ли мы поступили? Ведь отпустив чудовищ безнаказанными, мы, возможно, сами толкнули их к иным преступлениям, заронив мысль, что они и впредь будут сходить им с рук?

Впрочем, поиск держать не забывала: он в последнее время получался у меня все лучше и лучше, входя в привычку и не требуя особых усилий. Вот и нынче —  стоило мне сесть в седло, как он развернулся будто бы сам собой, и ни выкрутасы рыжего, ни раздумья ему не мешали.

И пока я маялась, так и не сумев твердо убедить себя, что мы решили истинно правильно, но и понимая, о себе, что иначе перерешить не сумела бы, Солнышко распотрошил снедь, собранную для нас (хотя если уж начистоту —  то для него) матушкой Элен.