Онлайн книга «Милый Ханс, дорогой Пётр»
|
– Свинку! – диктует официанту Валенсия. И последние уже раскаты грома: – Свинкой на сцене и будешь, – пророчит Элизабет. Кавалер ее обнимает, шепчет: – Моя звезда не на небе, моя вот она! Ты знаешь! – Ромка, знаю. – К твоей рифма напрашивается, – бормочет еще Валенсия, ее слово последним должно быть. И тишина, всё. Мирно, усыпляя, звякает посуда, и внук у меня на коленке, супом его кормлю, на ложку дую, чтобы нечаянно не обжечь. Капризничает: – Горячо! – Подул. – Мало. – Ложку за меня, ну-ка! – Обойдешься. Удивляюсь: – Платон, ёлки, век не виделись. Мог бы полюбезней. Ну, за маму тогда! За маму все-таки проглотил, сжалился, тем более тут же сидит. – Вер, – спрашиваю ее, – в темных очках чего? Удобней чтоб прятаться? – Ага. Светобоязнь. Слезы сразу. Третий год в них. – Третий год плачешь, то есть, пардон, наоборот, не плачешь? Вот денег возьмешь, раз приехала, сколько, не знаю. – Спасибо. – Сколько-то отслюнявят. Вер, тут бассейн у них знатный, между прочим. – “Шератон”, между прочим. Из-за денег, думаешь, приехала? – Думаю… Неважно, что я думаю. Смотри, какой Платон вымахал. Чего вообще молчишь? Хоть бы слово от тебя, а, Вер? – Ты говоришь. – Я, да. Ты уголек? Уголек или нет? В постель к нам, помнишь, с мамой по утрам залазила и обжигала, горячая такая? – С температурой все детство. Сквозь дымку ее проклятых хамелеонов вижу, как лупится на меня бесстрастно. – Думаю, из-за бассейна ты, вот что думаю. Вон ты в купальнике уже. Брюки обтягивают, видно. – Так пойди еще купи, – оживляется. – Зад неформат! Я снимаю с нее очки, мы смотрим друг на друга, сидя близко. Тянусь к ней, глажу по щеке: – Доченька. Она прикрывает глаза ладонью, загораживаясь. А внук уже под столом, и ультиматум: – Мороженое! Приходится лезть за ним, вытаскивать. Непросто, он в грудь мне саблей упирается. – Ты рыцарь? – Я разбойник. Под скатертью жизнь своя. Толстая ножка дочери выбивает нервную дробь. Ступни Элизабет, не зная покоя, в движении артистическом меняют позиции. А еще рука Валенсии сжимает ляжку мужа. В мире явном, не тайном, когда возвращаюсь, Валенсия сообщает: – Вот Витька бросился сломя голову, а это, скажу, катастрофа! – Витька… Витька какой? – не понимаю. – Да я Витька, я! – тычет в грудь себя благоверный. – Она что я сюда вот, а у нас дома ремонт! – Представляешь, что там они нахерачат-напортачат, когда без хозяйского присмотра? – жалуется Валенсия и за рукав даже меня дергает. – Да мама не горюй, в ужасе я просто! Другая рука ее под столом тоже, видно, свое дело делает, благоверный только выдавливает слова невразумительные, тем более еще и жевать приходится: – Армяне, золотце. Лицо Валенсии по обыкновению ничего не выражает, остается каменным. – Что – армяне? Армянский коньяк лакают за здоровье Вити-лоха! Дернувшись, муж в себя приходит, отринув вожделение. Судя по всему, сбросил страстную руку, и вот он уже прежний опять, с непобедимой своей усмешкой: – А я вот армянам доверяю. Себе на уме люди, а добросовестные. Если б другие, допустим, работали, ну, всякие эти там разные, не хочу называть… Стоп, стоп, стоп! Мы ж не шовинисты, правильно? Тут Элизабет голос: – Внимание! Всем внимание! И Валенсия уже в предчувствии: – Всё! Понеслась! Держитесь! Элизабет и впрямь выкидывает очередной номер, на этот раз задрав вдруг ногу над столом на всеобщее обозрение. И крутит своей неугомонной ступней с назиданием, показывает: – Если б я тогда сделала вот так, то есть правильно, мы бы долго еще танцевали, а вас бы никого на свете не было. Но я сделала так, то есть неправильно. И вот вы. Приятного аппетита! – Что, твоя ошибка? – спрашивает кавалер, не преминув чмокнуть ступню, благо прямо под носом у него. – Ну, почему же. Импровизация. – А партнеры не поняли? – И не могли партнеры. – А что ж ты тогда? – теряется в догадках кавалер. – А ничего я. Просто все когда-то кончается, даже танцы, – удивляется вопросу Элизабет и все смеется, не может успокоиться. – Взмах ноги – и внук клянчит мороженое! Дай, Какаду, дай ты ему, уже я тебя слезно прошу! – Ты попугай, дед? – изумляется внук. И официант появляется, принес суп Элизабет. – Протестный, свинья не ночевала! – торжествует кавалер. – И сейчас, минутку, мое признание. Готова выслушать? – спрашивает он Элизабет. – Твое, теперь мое? – Просто вся внимание. – А вот волнуюсь, – хитро щурится кавалер. Уже и Валенсия не выдерживает: – Да не тяни ты, господи! И кавалер объявляет: – Я суп сам приготовил. Ну, тут соображения гигиены, так что не совсем сам, но под моим руководством точно. Подтверди, – просит он официанта. – Повар в обмороке до сих пор, – кивает тот. – Поэтому разрешите, – кавалер зачерпывает суп, – первая ложка моя? Едва проглотив, он откидывается на стуле и начинает хрипеть. Мы смотрим, оцепенев, потом, вскочив со своих мест, обступаем его запрокинутую бритую наголо голову. Благоверный Валенсии, крестясь, взывает напрасно: – Риголетто! Стоим беспомощно, что делать, не знаем, пока коротышка в очках-хамелеонах не растолкала бесцеремонно, грубо даже: – Отвалите! Ушли! Я медсестра! Быстрым, ловким движением она сует пальцы в разверстую певческую пасть и, как пинцетом, извлекает из глубоких недр ее косточку, обломок. – Свиная, – бесстрастно определяет официант. Неудачливый повар все сидит, зажмурившись, в поту, перепуган до смерти. И первым делом пробует голос, вспомнив, что певец. Рулады плывут по ресторану. Следом певцу приходит мысль, что он еще и кавалер и настает время открыть глаза. И Элизабет ненаглядную рядом не обнаружить. Партнершу ее Валенсию тоже. И меня, длинноволосого, за столом обеденным больше не увидеть. Сгинули мы, всё. Потому что трапезе конец. 18 |