Онлайн книга «Милый Ханс, дорогой Пётр»
|
– Коньяк. – О, да! – Пока мы тебя по унитазам? Элизабет не слышит, прильнув к окну. Там внизу река, сверкают, наперегонки бегут первые лучи солнца по льду. – Я навсегда это запомню! Радуется и просит, требует даже, чтобы мы тоже радовались: – Видите? Вы видите? Да слепые просто! И, глядя на нее, стонет Валенсия: – Ну, тварь! Тварь! – Какаду, скажи своей жене, пусть закроет рот, – морщится Элизабет. И Валенсия в ответ морщится тоже: – Какаду, скажи своей любовнице, коньяк – смерть шизофреника! И началось… – Коньяк за здоровье жены! – провозглашает Элизабет. – Любовнице слава! Спасибо, что мужа увела! – не отстает Валенсия. Обижаюсь, делаю вид: – Тебя это радует, Валенсия? – Мой самый счастливый день жизни! И смеюсь я, смеюсь: – Было так давно, что уже не было, вы чего? Но еще Элизабет вставляет напоследок, успела: – Она по тебе до сих пор сохнет, смотри! Мы с Валенсией переглядываемся и даже фыркаем одновременно. И всё. Сцепились, расцепились. Оказалось, неважно это, вообще не имеет значения. Потому что Элизабет вскакивает вдруг из-за столика и принимается посреди бара ногами выделывать свои кренделя, причем в ярости она. – Я иду вот так! Так! И еще так! Нате! А потом я так! Видели? А вот вы! Вот, показываю! Вы так и еще так! Ну, допустим, так еще! И что? И всё, больше ничего! Плюхнувшись опять на стул, сообщает: – Не могу больше. Не буду. Нет. Уточняю: – Чем не угодили? – Всем угодили. – Плохо танцуем? – Хорошо. – И что ж тогда? – Не так. Вот значение в чем. В ногах, ступнях, позициях, таких, сяких. Вдруг это важнее всего, самой жизни даже. – Не так, – повторяет Элизабет и к окну опять отворачивается. – Я вас ненавижу. У меня поезд через час. Валенсия удар держит: – Вали. Мы с тобой тоже нахлебались. И уже каблуки ее мелькают со мной рядом. Выпорхнула на середину бара, тоже не лыком шита, и в ярости, как Элизабет. И перебежки эти, вращения, замирания ног в вышине, которые важнее жизни. После полета на место приземляется, на нас смотрит с Элизабет, с одного на другого взгляд переводит: – А без меня не смогли, ха-ха, парой потом. Никак без меня, что ж вы? Тангера полуголая напротив, у нас с ней роман мгновенный. Кавалер удачно сидит спиной, а девушка как раз лицом и в глаза мне смотрит. Вняв моим немым мольбам и решив подбодрить, она расставляет под столом ноги, нескромно, выше всех ожиданий. И еще и юбку, изловчившись, вверх не без удовольствия подтягивает, и без того короткую. И мне остается только благодарно приложить руку к сердцу, что же еще. – Вот! – фиксирует мой жест всевидящая Валенсия. И начинает ко мне с подозрением приглядываться, а вместе с ней и Элизабет, и всё внимательней они, и с тревогой даже, ведь я так и застыл на своем диванчике, окаменел будто с приложенной к груди рукой, и глаза у меня закрыты. – А чего он такой? – интересуется Валенсия. – Какой он? – Такой. Нехороший какой-то. – Да, бледный. Какаду! – зовет Элизабет. Это они между собой. И всё смотрят и смотрят, и сами каменеют в ужасных предчувствиях со мной вместе, уже совсем каменные. Зеваю и открываю глаза: – Что такое? Валенсия бормочет: – Ничего. – Все-таки? – Ну, показалось. – Богатое воображение, – заключаю я. Элизабет вскакивает: – Поезд! Мой поезд! И партнершу против ее воли обнимает, Валенсия отвернулась даже. – Прощай, моя хорошая! Ты так ни разу и не улыбнулась! Возле диванчика притормаживает, садится со мной рядом и по щеке гладит: – И ты прощай, мой попугай. А ты даже лучше стал, знаешь. – Лучший попугай? – Да человек, представь себе. – И ведь правда, самое удивительное, – доносится голос Валенсии, она все сидит, не оборачиваясь. И тут тангера напротив с опозданием спохватывается и смыкает ляжки. И Элизабет, конечно, порочную связь без труда разгадывает: – Девушка, ум в передке, где? Возбудила, чуть не сдох! Дерзкая девушка с ответом не медлит: – Сама садись, старая, покажи, чего осталось! Партнер хохочет, и Элизабет вместе с ним смеется в проеме двери. Мы смотрим с Валенсией, запомнить хотим, пока смеется. Но уже нет ее, всё. И шум в коридоре. На диванчике меня будто подбрасывает. Из бара выбегаю, Валенсия следом. Элизабет на полу лежит недвижно, вокруг никого, и я бросаюсь к ней, бегу. Валенсия на полпути догоняет, обхватывает на ходу, вдруг руки у нее сильные: – Стой! – Да ты чего, чего? Вырываюсь, а ни с места, хватка мертвая. – Какаду, терпение. Так и стоим, держит Валенсия и спокойна, знает, что будет. И дождалась: – Вот. Полюбуйся. Элизабет встает как ни в чем не бывало, бодро даже, и на нас оглядывается, на зрителей своих. И пальцем погрозила, что номер не прошел. По коридору устремляется, на поезд скорей. Еще, обернувшись, на прощание воздушный поцелуй посылает. Валенсия от поцелуя в ярость приходит: – Чтоб ты сдохла! И идем с ней молча. Но, не сговариваясь, тут же разворачиваемся и бросаемся за Элизабет следом. 14 Куда! Стой! Я номера ее не знаю! Подожди! Это я от Валенсии отрываюсь, а она мне в спину напрасно кричит. Зовет, просит, но я все быстрей и быстрей наоборот. По коридорам от нее, лестницам, только не отстает, нет. Тогда за угол встаю, затаился. И проскакивает мимо, не заметив. Всё. К Элизабет ломлюсь, а дверь открыта. – Ду, вопрос решенный. – Не сомневаюсь. – Я не буду танцевать, не буду. – Понятно. – Ты видишь, что меня уже нет? На самом деле Элизабет есть, но делает все, чтобы не было. Чемодан раскрытый посреди номера, мечась, она вещи в него забрасывает. |