Онлайн книга «Милый Ханс, дорогой Пётр»
|
– Пальцем в небо опять! – отмахнулся Отто. – Отто, паутина по всему периметру, это что? Вот что такое это? – не унималась Грета. – Это паук завелся, паучище в стекле! Разговор вдруг поверх всего, слова – рапиры. Или остальное все до сих пор поверх было. И не Отто пьяный вдруг, а очкарик жесткий Грету глазами сверлит, накаляясь все сильней от ее изысканий. – Еще, дура, свинец приплела! Долго думала? С марганцем! А еще чего? Давай, ко времени как раз букет весенний! И Грета, стальной струной распрямляясь, упрямый подбородок навстречу воинственно тянет, тоже Грета не Грета уже. И марш не слышен, хоть грохочет во всю мощь, что это? – Отто, я на оптике за семь лет глаза сломала! – Сломала, именно! – Отто, нам самый раз в линзу на самих себя взглянуть, не находишь? И понять, что с нами со всеми сейчас? – Или чтобы в линзу на нас на всех из Йены. Ты это? – сверкает очками Отто. – Чтобы ты себя сам увидел, как глупо злишься! – Для этого линзу сделать надо, только и всего, милая Гретхен! Тут и я вступаю: – Сейчас мы только пьяную можем! – Зато патриотическую! – ухмыляется Вилли, уже потеряв над глотками контроль. Ведь ласковая ладонь Греты своей жизнью живет и гладит его, несмотря ни на что, и сам он тоже дрожащей рукой плоть ее округлую тихо жмет, и это тайна их. Но ведь разрядил, снял он вовремя накал, молодец. И теперь все к Вилли оборачиваются, в глаза заглядывают: – Ты к чему, Вилли? Патриотическую? Ты это к чему? И кричит Вилли: – К тому! “Парадный марш стрелков”, вот к этому! И марш сразу опять к нам придвинулся, и Грета прежняя на стул снова плюхнулась, хохоча: – Ну, штрафуйте меня, штрафуйте! Содрогнулись мы опять, в какой уж раз. Сидела в пилотке своей, чуть расставив ноги, и на нас смотрела с призывом даже: – Штрафуйте, ну? Смеялась, что не шевелимся, призывам не внемлем. И вскочила, за рукава тянуть нас стала, пока за собой не вытянула и в строй маршевый не поставила. И шагали, ноги задирали, старались. Кроме Вилли, он на месте своем так и остался, не на шутку упершись, со злобой вдруг. Пьяный уже совсем, что ли, был. И друг за дружкой, задыхаясь, опять мы приземлялись за стол, а Грета мимо шлепала и шлепала босыми ногами, о туфлях позабыла давно. Отто сидел, обхватив голову руками. – Перекликается, нет? – пробормотал вдруг. – Что с чем? – услышал Вилли. – Что-то с чем-то. Не знаю. Марш этот с чем-то. Нет? – С чем? – не понимал Вилли. – Чего еще не знаем, – кивнул я. – Я зато знаю, понял сейчас, – сказал Отто. – Она линзу сделает. Вот женщина эта. Мы под кнутом ее. Мы опять стали смотреть на Грету, и Вилли произнес с несвойственной ему задумчивостью: – Интересно, она сделает, а вот кто из нас ее сделает? Мы засмеялись, потому что и так было ясно кто. – Нет, – замотал головой Вилли. Я спросил, угораздило: – А кто же, кто? – Ты, – отозвался Вилли. – Ты, Ханс. И все опять засмеялись, и я первый, не поверив. Отто удивился: – Чего не пьешь, друг Ханс? – Смена, – напомнил я. – Ну, поспать еще успеем, – успокоил Вилли. Теперь удивился я: – Сейчас смена, вот она! В окнах темно было. Но сквозь марш гудок уже властно прорывался, первый, заводской. 7 А за стенами, оказалось, тоже жизнь была. Дрезина тускло фарами светила, нас поджидая. И люди в полутьме в прицепе сидели, вспыхивали папиросками. Мы полезли к ним в прицеп, и Грета только успела руками всплеснуть: – Где мы, боже? Я забыла! Решила, глупая, что я в Германии! Веселье еще гуляло в ней, и мы не без труда затолкали коллегу внутрь, сами запрыгнув следом. Дрезина пискнула и покатилась по территории завода. Контуры строений едва вырисовывались на сером небе, день все медлил, не наступал. Прицеп болтало на разбитой узкоколейке, колеса отчаянно визжали. Отто, похоже, нравилось: – Поселили в черте, у цеха. Удачно, считаю. Ближе к делу. – Чтобы не рыпались за черту не дай бог, – кивнул Вилли. – Интересует, что за чертой? – спросил Отто. – Интересуют русские в той степени, в какой мешают нам работать, – изрек Вилли. – Мечтаю закончить и умотать скорей, с ума уже схожу. – Считайте глотки, Вилли, мой вам совет, – проскрипел Отто. Бурной нашей ночи позади как не было. Тут и я вмешался: – А надзор, скажу, и впрямь строгий. Слишком даже, я так думаю. Провожатые эти надо не надо, за спиной постоянно шаги, куда годится? Туда не сверни, туда не посмотри! В общем, жизнь насекомых под микроскопом, а как же? Под линзой! – развеселился я. – Вот! Видите сами, все аукается, к чему бы? И Грета защебетала: – Женщины в лаборатории огорчаются, когда я, извините, в туалет хожу по маленькому делу! И так искренне, ну вот до слез прямо, что я терплю даже, лишь бы все время у них на глазах! Отто не слышал: – Ну, нормальный режим безопасности, в чем дело? Есть же предписание нас охранять, в конце концов. – Или от нас, – кивнул Вилли. Отто в полутьме приблизил к нему лицо: – Вилли, я вам не советую. – Это я понял, – ухмыльнулся Вилли. – Посмотрел бы, как это выглядело бы у нас с нашей подозрительностью и идиотской дотошностью, – сказал Отто. – Просто вы поменяйте всё местами и на секунду представьте, что это в нашей родной Йене. Вдруг другие очки в прицепе блеснули, не Отто. – Именно так все в Йене и было, только хуже еще, вы правы, коллега, – сообщил на чистом немецком языке один из наших попутчиков, на Отто, кстати, весьма похожий. – Но разница в том, что вы живете в доме сами по себе, а у нас день и ночь толклась прислуга! Вилли был в своем репертуаре: – Хорошенькая? – Вся мужского пола, – вздохнул очкарик. И мы вместе с очкариком рассмеялись. Он тут же перевел это своему носатому соседу, и тот просто зашелся в хохоте. И все в прицепе смеяться стали, но громче всех носатый, самый веселый оказался. А Вилли под это дело украдкой от Отто из фляжки своей хлебнул, ухитрился. – Ведь мы тут все почти инженеры, поголовно, такие же, как вы! В общем, коллеги-оптики! И будем знакомы! – заключил очкарик с воодушевлением. |