Онлайн книга «Милый Ханс, дорогой Пётр»
|
– А зачем тебе? – Что? – Работать? – Форму поддерживать. – А я, значит, у тебя вроде тренировочного снаряда, груши боксерской? Партнер не скрывает: – Вроде разговорчивой груши. – Ясно. А зачем форму поддерживать? – Быть в боевой готовности, если что. Опять он свое “если что”! – Если что, друг? – А Родина если призовет, мало ли. – А Родина может? – Мы в спортзале, друг, – напоминает партнер и вскакивает с лавки: засиделись. Приняв стойку, в ожидании уже нетерпеливо пританцовывает. Так он и уходит в то первое утро незнакомцем. Посадил напоследок Конька на пол, спрашивает: – Ну? А тебе зачем это надо? – Науку твою постигаю, – еле выдавливает Конёк. – И всё мало? Нет ответа. Конёк сидит, обхватив голову руками. Больно ему и все равно мало. – Завтра опять давай. – Давай, – пожимает плечами партнер и уходит. А Конёк ему вслед бормочет: – Ты бей-бей, а я тебя на первенстве совсем убью! Вторая встреча – приходит другой человек, хотя это тот же самый парень и усики при нем: молчит отчужденно, на Конька не смотрит, будто того и нет в зале. На лавку не присаживается для беседы. Что это с ним? И даже без лекций своих обходится – одна только суровая практика, удар за ударом. Напоследок: – Долго мы с тобой еще будем? – Разок еще. Бог троицу любит. Трудно против этого возразить. – Давай еще разок, ладно. Ушел, даже не попрощался. Домик с палисадником, бессонный свет в окне. Конёк за столом пишет стихи… Тема: выдержать, выстоять, стиснув зубы. “Не боюсь” рифмует с “держусь”, глаза горят. Мать заходит поставить ему примочки. Живут вдвоем в двух комнатах, еще терраска, полдома их. – Слабость станет невидимкой, проживешь ты с ней в обнимку… Будешь голову ломать, почему ты трус опять! – С кем ты там в обнимку, сынок? – И не вспомнишь, как бежал, малодушно хвост поджал! Мать над ним склоняется с примочками, она в очках, строгий узелок волос на макушке. Он о боксе, мать – об объятиях. – С девушкой обещал познакомить, с Ларой своей, забыл? Пусть пришла бы, мы бы с ней тесто поставили, как хорошо! Меня отец знаешь как проверял? Вот на пирожках – гожусь я ему или нет. – Надо выстоять, мама, вытерпеть, нельзя от увертливого бежать, хвост поджав! Конёк сидит с прикрытыми глазами, успокаиваясь и по-детски млея от прикосновений ее пальцев. – Ты в кого такой, Витюша? Ведь отец драться не умел и не любил. Может, поэтому и погиб-то в первый месяц, как на фронт забрали? Конёк не слышит, заснул. Принес из дому бутерброды, которые мать заботливо завернула, партнер сначала поотказывался, хоть слюнки текли, а потом взял, и ничего, вот уж и уплетает за обе щеки с волчьим аппетитом. Голод не тетка, посильней гордости. А за трапезой и язык развязывается. Бутерброды его растрогали, вот что мать их Коньку завернула; вспомнил тут увертливый и про свою старушку, которая одна теперь в Сыктывкаре, голос задрожал. А отец у него на фронте погиб, это у них с Коньком общее… И вот он уже себя называет. Герман! Нет, страна Германия тут ни при чем, будь она проклята, а вот карточная игра имела место, точно. Любовь родителей к опере, одним словом. Почему они с Коньком раньше не встретились? Так ведь Герман недавно приехал, в общежитии живет, монтажником на стройке в порту работает, на самой верхотуре. Ангелом вознесся, вот именно, прямо из забоя… Да не из запоя, шутник! В шахте в завал попал, было дело, и задохнулся уже, всё! Не по комсомольской он сюда путевке, нет, по другой… Просто путевка в жизнь, которую человек сам себе выписывает, ясно? Вот теперь Коньку ясно: это он на ринге только увертливый, а в жизни – да он нормальный парень, свой! – В ресторане тебя видел, друг, как ты котлетки мои лопал… один ты за столиком сидел печальный. А что ты все один да один? Конёк уже сочувствия полон, даже волнуется. – Ты вот что, ты вещички свои давай, мать тебе постирает… Вообще если надо чего, говори, не стесняйся! В благородном порыве даже предлагает: “Друг, давай ко мне! Чего ты там, в общежитии-то, – пьянка с гулянкой, с ума сойти! Переезжай, не думай – мы с мамой вдвоем, места хватит… Как? Решили? Только я тебя ненадолго зову, может, женюсь скоро, а у Лары моей еще сынок Валерка, понимаешь? А пока, пожалуйста, живи! Всё, друг, сейчас прямо на велосипеде вещички твои ко мне перевезем! Поехали!” От чистого сердца Конёк, чуть не слезы на глазах… Герман смотрит: что за малый такой, самому впору прослезиться. И он поскорей с лавки поднимается, забыли они, зачем пришли: “Работаем, друг, мы в спортзале!” И вот в спарринге удар пропускает! Он, Герман! Покачнулся, взгляд бессмысленный… Конёк глаза вытаращил и так и замер с занесенной для нового удара перчаткой. Сам не понял, что произошло, – ведет учителя опять к лавке, бережно поддерживая за локоть, в лицо участливо заглядывает. Радости никакой, сам испугался. Герман на лавку не садится – в себя пришел, улыбается: “Всё, друг, всё! И правда, видно, бог троицу любит! Что ж, овладел ты наукой полностью, прилежный оказался ученик – и будь здоров, так дальше держать! А матери за бутерброды спасибо, не забудь”. Переодевается, уже вещи запихнул в чемоданчик, пальто на нем… Уходит. “Молодец, что выдержал, я не ожидал!” Ушел, и тут радость на Конька нахлынула – руками в перчатках замахал, запрыгал, как ребенок… На мат упал, вскочил, опять прыгает, смеется – никто ж не видит, один он в пустом зале. Герман на набережной. Чемоданчик в руке, воротник пальто поднят, брюки клеш хлопают на ветру… Конёк догоняет на велосипеде, от него не уйдешь. – Садись, садись, за вещичками поехали! Герман уж позабыл: – За какими вещичками? – Да за твоими, за какими, ты чего, друг? Переезжаем! Герман объясняет, набрался терпения: куда переезжать, зачем? В общежитии он в комнате один, повезло, что каморка, вторая кровать не встанет. И стирает он себе сам, с тех пор как развелся, и ничего, привык… И вообще, у него дела: “Поезжай с богом, друг, поезжай!” – Ты развелся, а я, наоборот, женюсь! – улыбается Конёк. Что ему сказать на это? Всё, уехал вроде, то есть отстал на своем велосипеде – нет, опять догоняет, опять от чистого сердца. – Так воскресенье сегодня, какие такие дела? Садись, прокатимся! Посмотришь, что тут у нас и как! |