Онлайн книга «На краю одиночества»
|
– Я распорядилась, чтобы семьям погибших все же выплатили что-то, хотя я понимаю, что эти люди пришли, чтобы вас убить. – Анна повернулась к окну. А волосы у нее почти белые. Не седые, но именно белые. Яркие. И светятся, словно мрамор. И сама она чудо. – Хорошо. – Глебу в голову бы не пришло платить тем, кто и вправду пришел отнюдь не в гости. Если бы ограда не выдержала, а она не выдержала, потому как магия – одно, а пушка – другое, пощадили бы хоть кого-то? Алексашку – точно нет. И Даниловского, который слишком похож на образ мрачного нелюдимого мастера Смерти, который априори безумен и людям чужд. Марию? Васина? Тот бы стоял до последнего. Он слишком привык держать границы, чтобы взять и пропустить кого-то. А ту девочку, которую он притащил? Ее имя так и не вспомнилось. Мальчишек? Сомнительно. – Не злись, – попросила Анна и села рядом. Она взяла Глеба за руку, а руку прижала к щеке. – Я понимаю, все понимаю, но они уже наказаны. А их родня не виновата. Еще суд предстоит, но Никанор сказал, что мы присутствовать не обязаны, что хватит свидетельских показаний. – Не злюсь. На тебя невозможно злиться. – Ты просто не пробовал. – И не собираюсь. – Хорошо. Теплая щека, бархатная. – А еще я испугалась, когда ты умер. Сильно. – Прости. – Не прощу, – Анна покачала головой и добавила: – Не сразу… – Я буду стараться. – Не умереть? – И это тоже. – Хорошо. Ею легко любоваться. И возможно, как-нибудь потом, однажды в будущем, Глеб вспомнит о красках. Для Анны он возьмет акварель, легкую и летящую. По-летнему теплую. И да, чтобы с запахом меда. И быть может, вспомнит, что… Скрипнула дверь, как показалось, на редкость неодобрительно. – Прошу прощения. – Василиса Дормидонтовна, старейшая сестра милосердия в местном госпитале, который вдруг оказался слишком мал, чтобы вместить всех пострадавших той проклятой ночью, имела обыкновение двигаться медленно, каждым жестом своим показывая, что уж ей-то спешить совершенно некуда. И остальным не след. От спешки беды одни. И несварение. Она была солидна и обильна телом. А потому внушала уважение куда большее, нежели худощавый и дерганый Иван Лаврентьевич, служивший тут же целителем. – Однако же больному отдыхать пора… * * * Под неодобрительное ворчание женщины, столь огромной, что в голову лезли мысли о нечеловеческом ее происхождении, Анна покинула палату. Она вернется завтра. И послезавтра. И потом снова. И будет возвращаться, пока Глеба наконец не отпустят. – Совсем стыд потеряла… – Василиса Дормидонтовна отличалась тем характерным упрямством, которое порой граничило с глупостью. Впрочем, Анна сделала вид, что не услышала. Не хватало тратить силы… Пригодятся. Анна направилась не к выходу, но спустилась на первый этаж, минула охрану, приставленную к лестнице, что вела в подвал. Остановилась, делая вдох. Замерла в надежде, что вот сейчас ее остановят. Спросят, что ей нужно и нужно ли, а она… она вряд ли сумеет объяснить, потому как сама толком не понимает, что делает здесь. На подвал лета не хватило. Оно осталось там, в просторной палате Глеба, привязанное к цветам и солнцу. А здесь было прохладно. Каменная кладка блестела слезой. А нити заклятий, вплетенные в нее, шевелились, будто живые. Отчасти живыми они и были. Вот коснулись Анны и отступили, признавая ее право быть здесь. И ниже. Прежде подвалы использовали для целей куда как мирных. Запах квашеной капусты въелся в камень. И еще колбас. А что, тихо, прохладно, весьма подходяще для кладовой, пусть и от кухни далековато. Дорогу перегородила сломанная тумба. – Явилась-таки? – поинтересовался дед, тумбу оседлавший, он ковырялся в ногтях ржавым скальпелем и, стоило признать, выглядел весьма соответствующе этому месту. Светляки, конечно, поставили, но… тускло. Тесно. Мрачно. – Не стоило? – Это уж тебе решать, стоило или нет. – Дед отложил скальпель. – Но лучше, чтоб ты. Женщины мудрее мужчин. И видят больше. И понимают… С твоего-то станется жалостью проникнуться, а от жалости один вред. – Стало быть, я… – Ты женщина. И она женщина… была. Эту комнату попытались облагородить, но не вышло. Темные стены, пусть и очищенные от плесени – запах ее ощущался довольно-таки явно, – остались темны, а ковер на полу не спасал от холода. Железная кровать, прикрученная к стене, гляделась едва ли не орудием пытки. Помимо кровати здесь нашлось место и крохотному столику. Стулу. Ширме, за которой укрылся ночной горшок. Светляку. Его свет был неровным, каким-то вымученным. Он подчеркивал тонкие хрупкие руки женщины, но оставлял в полутени лицо ее. Елена сидела вполоборота. И когда за Анной закрылась дверь, спросила: – Не боишься? – Чего? – Анна вдохнула странную смесь запахов. Той самой плесени, которая все же осталась, но внутри камня, и человеческого тела, едва тронутого болезнью, и мочи, и гноя. – Меня. Вдруг я на тебя нападу? – Зачем? – Мало ли… чего ждать от сумасшедшей. Ты тоже думаешь, что я сумасшедшая? – Я думаю, что ты притворяешься. Глеб и вправду ее пожалел бы. Но хватило бы его жалости, чтобы простить? – Сука, – без особого выражения произнесла Елена. – А ведь все могло получиться… не подумай, ничего личного, но я просто хотела свободы. – Ценой жизни брата? Елена пожала плечами, словно недоумевая, чем ее брат лучше прочих людей. – Ты его совсем… не любишь? – Наверное, нет. И его. И никого. Я не думаю, что в любви есть хоть какой-то смысл. Мой муженек, помнится, клялся, что любит только меня, а вместо этого… Или вот папочку взять. Любил ли он мать? А моих сестер? Нет, дело не в любви. Просто свобода. И деньги. Много свободы и много денег, чтобы ни от кого не зависеть. Как ни странно, Анна ее понимала. Отчасти. Но… – Они бы погибли. Взрослые… и детей бы не пожалели. – Эти дети… – Кулаки сжались. – Ты знаешь, каково это? Очнуться в кромешной тьме, в такой тьме, в которой невозможен свет, и ты понимаешь это… и вокруг чудовища, порожденные чужой фантазией… и не только твари… с тварями я бы как-нибудь… а когда оживают… он ожил, представляешь? Сначала мой супруг… потом… они говорили со мной! Они… |