Онлайн книга «Принц Модильяни»
|
– Я тебе только что сказал, что я не могу: я не помещусь там. – Тогда сделай так, чтобы Макс и Иисус немного подвинулись. Спокойной ночи. Пикассо уходит и сталкивается в дверях с юношей-виолончелистом. Думаю, ему не больше двадцати. Он обменивается понимающим взглядом с официантом, располагается на стуле неподалеку от входной двери и начинает играть. Я практически сразу узнаю сюиту № 1 Баха. – Амедео, я записал тебя для участия в следующей выставке Салона Независимых, которая пройдет в саду Тюильри. Ты доволен? – Поль, я счастлив. Сколько работ можно представить? – Шесть картин. – Только картины? А скульптуры нельзя? – Амедео… – Да, я понял. – Я надеялся, что ты что-то привезешь из Ливорно. – Я напишу новое, обещаю. Я слушаю юношу, который продолжает играть, несмотря на болтовню и шум, исходящий от невнимательной публики. Его исполнение производит на меня впечатление, я растроган. Особенно меня потрясло его безразличие к всеобщему невниманию. Он играет не для других, а исключительно для себя. Он положил свою шляпу на ближайший столик – возможно, кто-то даст ему несколько монет, – но его внимание направлено не на это, он сосредоточен только на музыке. Красота его движений содержит в себе и красоту музыки. Инструмент, композиция и музыкант слились воедино. Когда музыка затихает, никто не аплодирует, кроме нас с Полем; мы же хлопаем до боли в ладонях. Юноша кивает нам в знак благодарности и готовится исполнить следующее произведение. Пока он не начал, я встаю и направляюсь к нему. Я возвращаюсь на свое место и улыбаюсь Полю в знак победы. – Что ты ему сказал? – Что хочу написать его портрет. Сначала он отказался. – Почему? – Он говорит, что не может притворяться, будто играет. Я разрешил ему играть по-настоящему во время позирования. – Он будет играть, а ты его напишешь… Это восхитительно! Поль наливает еще выпить. В этот момент я вижу, что в ресторан зашла Кики, она нервно оглядывается по сторонам. Она тоже меня замечает, я зову ее к нам. – Кики, любовь моя… Она выглядит совершенно недовольной, и у нее недружелюбный взгляд. – Я узнала от других, что ты вернулся. – От кого? – Тебя не должно это интересовать! – Ты злишься? – Я бы очень хотела не злиться. – Что случилось? Я что-то сделал не так? – Я же тебе сказала: я узнала от других, что ты вернулся. – Я только что приехал. Я не знал, где тебя найти. – Зато я знала. Я заходила к тебе домой, в «Дельту». Мы с Полем обмениваемся взглядами и начинаем догадываться, что произошло. – Ты знаешь, кто был в твоей постели? – Макс Жакоб. – Ах, и ты мне это так просто говоришь? – А как я тебе должен это сказать? Поль смеется. – Он был совершенно голым. – Что? – Голым! Полю, должно быть, очень весело, – а мне нет. Я пытаюсь объясниться: – Но это невозможно. Он был полностью одет, когда я уложил его в постель. – Ты уложил его в постель? Прекрасно! – Но я сразу ушел. Видимо, он потом разделся. – А я так хотела увидеть там – тебя… Кики разыгрывает роль. – Я люблю тебя, Кики с Монпарнаса. – Лгун! – Поверь мне. – Ты предпочитаешь Макса Жакоба! – Не говори ерунды… Поль приходит мне на помощь: – Это правда, я свидетель: Макс влюблен в Пикассо. – Я сейчас видела Пикассо, на улице. – Я знаю, он только что ушел. Я просил его заняться своим бывшим сожителем, но он отказался. – Пабло жил с Максом? – Как же так, ты королева Монпарнаса – и не знала об этом? – Странный союз… Кики, похоже, смягчилась. – Между прочим, Макс Жакоб не сидел возле тебя, когда ты болел. Он приходил пару раз, но оставался ненадолго. Я улыбаюсь этой милой шпильке ревности – вероятно, уже последней; блестяще сыгранная сцена скандала завершается, Кики удовлетворена. – Посиди с нами, выпей вина. Кики присаживается рядом со мной, Поль наливает ей вина, и все становится как прежде. Ливорно позади. Через некоторое время вся наша компания собирается вместе, как раньше. Виолончелист присоединился к другим музыкантам, и теперь они играют вместе. Кики ходит между столиков, к нам с Полем подсели Мануэль с Арденго, Джино Северини, Утрилло, Фудзита и новый персонаж, которого я не знаю, некто Хаим Сутин. Его привел Утрилло, и, соответственно, он его и представляет: – Сутин родился в белорусском поселке, он плохо говорит по-французски. Он художник. Это крупный рослый мужчина с огромными руками, детским лицом, растрепанными волосами и смуглой кожей. Я замечаю, что у сидящих рядом с новичком очень серьезные лица, практически сердитые и даже враждебные. Сперва я не понимаю причину, но вскоре становится ясно, что дело в дурном запахе – выражение лица Поля Александра это недвусмысленно показывает. Мой друг, всегда элегантный, безупречно одетый, чистый и надушенный, не привык к соседству людей со специфическим запахом. Я вижу, как он небрежно вытаскивает из кармана пиджака платок – должно быть, пропитанный парфюмом, – и подносит его к носу, чтобы перекрыть дурной запах, исходящий от бедного Сутина. Этот жест проясняет ситуацию, и, получше взглянув, я осознаю, что кожа нашего нового знакомого на самом деле не столько смуглая, сколько невероятно грязная. Утрилло, который в трезвом состоянии – образец хороших манер, продолжает нас знакомить: – Сутин – еврей из Минска. Морис указывает на меня и говорит Сутину очень медленно и громко, чтобы тот лучше понимал: – Амедео Модильяни, итальянец; он еврей, как и ты. Сутин кивает и улыбается мне. Я с удовольствием отвечаю ему улыбкой. К сожалению, слова, произнесенные Морисом очень четко и громче обычного, были услышаны человеком за соседним столиком. Он тоже повышает голос, обращаясь к своим сотрапезникам, – так, чтобы все могли слышать, включая нас: – Когда-то их не пускали в кафе. Я оборачиваюсь и смотрю на него; не думаю, что я его знаю. – Когда-то они общались только между собой, жили своими общинами, а за пределами общин их могли поселить разве что с собаками… |