Онлайн книга «На линии огня»
|
Сантакреу, окончив чистку, вставляет на место шомпол, толкает Ориоля локтем: – О чем думаешь? – О Нурии. – Да что ты? И я тоже. – Каждый раз, как увижу помидор, вспоминаю… И мать. – Mater semper certa. Это в порядке вещей. – И Нурию. Ориоль показывает на других солдат, которые сидят или лежат на одеялах: – В такие минуты каждый думает о своей Нурии. – Однако никого нет краше Нурии нашей. – Конечно. Они замолкают, предавшись общим для всех воспоминаниям. – Я хотел бы умереть не в чистом поле, где клопы сожрут. А при штурме Рамблас, – почти шепотом говорит наконец Сантакреу. – И чтобы она вышла на балкон и увидела это. – Да ты у нас, я смотрю, романтик, Агусти. И снова молчание. – А кто она? – любопытствует Милани. Сантакреу, который уже улегся и положил голову на вещмешок, очерчивает в воздухе женскую фигуру: – Конфетка… Мы ухлестывали за ней вдвоем, а она отшила обоих. – Обоих? – Обоих. – Ничего, – замечает капрал. – Это временное явление. Как отшила, так и пришьет. – А где она сейчас? – В Барселоне по-прежнему, я полагаю… Лес-Форкес тоже кладет голову на вещевой мешок, щурится, вспоминая. Нурия Вила-Сагресса… Да, все это было – кокетство, ревность, не омрачавшая дружбу, мимолетные робкие прикосновения, ненароком сорванные поцелуи, каникулы в Пуигсерде, зимние утра в Тенис-Туро, танцы в «Сиркуло-Экуэстре», ужины втроем, фильмы с Лесли Говардом и Мерль Оберон в «Астории», споры о политике на террасе «Колона». Вдребезги разбитая жизнь, мир, от которого камня на камне не осталось. Похоже на то, как медленно замирает музыка в просторном и пустом бальном зале, где пол засыпан затоптанными конфетти и серпантином. – Карточка есть? – Нету. – И у меня нет, – говорит Сантакреу. – Мы расстались совсем незадолго до 19 июля, – поясняет Ориоль. – Нас подняли по тревоге. Даже попрощаться не успели. – А мне хотелось, чтобы она проводила нас… Стояла бы в белом платье и платком махала нам вслед, – говорит Сантакреу. – Как в «Луизе Фернанде»… – Примерно. Но я остался со своим хотением. – Мы остались. Милани смеется: – Красивая? – С ног сбивала, – кивает Сантакреу. – И надеюсь, продолжает это делать. – Кроме нас двоих, появился третий. И оказался, по всему судя, не лишним. – Ну да. Красавчик по имени Игнасио Кортина, немного был похож на Рафаэля Ривельеса. – Актера? – спрашивает Милани. – Да, на него. – И ему повезло больше, чем вам? – Нет, меньше. Потому что красные сняли его с заезда. Расстреляли в конце июля в Каса-Антунес. – Ох ты… Он тоже был карлист? – Фалангист. В те дни погибли многие из них… И из нас. Как братья Алегрия… Помнишь, Ориоль? – Помню, конечно, – отзывается тот. – И голубоглазый Пепе Колом… И Фонтанет, который неизменно верил в лучшее. И героический Пуигрос… И еще многие. – Лучшие из нас. И все – наши ровесники. Мы чудом унесли тогда ноги… – Не говори… Хорошие были ребята, закаленные в уличных боях с приспешниками Асаньи и Компаниса, наследники тех, кто в прежние времена сражался с Леррусом, Феррером Гуардией [47], а еще раньше – Мендисабалем [48]. – Их перебили как собак. – У нас в городке было то же самое, – заметил Милани. – Так погиб и мой отец. Лес-Форкес, приподняв голову, показывает на остальных рекете: – И у тебя, и у каждого из них. Отцы, братья… Сантакреу мрачно кивает: – Еще будет случай расквитаться. – Именно ради этого мне и хочется выжить, – бурчит Милани. – Долг платежом красен. Все ночи на войне – разные. Хоть и похожи друг на друга. Хулиан Панисо воюет уже два года и усвоил это накрепко. По словам Карла Маркса, единственного и истинного бога, человек – это часть окружающей его среды. Вошедшие в повседневность усталость, грязь, боль, страх к концу каждого дня – еще одного прожитого дня! – переплетаются с ощущениями и впечатлениями от него; темнота, заставляя сомневаться и размышлять, обостряет чувства, дарует особую остроту зрения – способность постигать таинственные правила, подобные геометрическим – Хулиан где-то вычитал это слово и пленился им, – которые движут мирозданием и определяют жизнь и смерть. Вслух об этом подрывник никогда не говорит. Его товарищи и прежде всего Ольмос подняли бы его на смех, услышав такое. Да и самому ему – и он отдает себе в этом отчет, – человеку грубому и приземленному, много лет ползавшему по сырым и пыльным штольням глубиной в сотню метров; внуку паралитика, искалеченного когда-то жандармами за то, что, пытаясь накормить семью, пообтряс немного рожковые деревья во владениях одного маркиза, – высоколобое умствование не пристало. Его дело – руководствоваться наитием и чутьем. Когда всю жизнь ищешь прокорма себе и своим близким, горизонты поневоле сужаются. Тем не менее бывший шахтер всегда старался ориентироваться в политике, смекать, что там к чему. И помогло ему в этом то, что он – не в пример очень многим в горах Картахены – выучился грамоте. Ходил на митинги в Союзе, читал газеты и даже одолел сколько-то книг, вступил в партию. Делал что мог, все, что от него зависело в мире, доставшемся ему, а потому и не стесняется своей ограниченности, не стыдится неотесанности. То, о чем другие узнавали из книг, он испытал на собственной шкуре, все перенес и перестрадал. Он шел вперед, не прячась, он взаправду убивал фашистов, а не красовался в комбинезоне и с винтовкой, вскидывая к плечу кулак, в барах и борделях. Разграбление церковных имуществ, мошенническое отчуждение государственных земель, расхищение общинной собственности, осуществляемое по-узурпаторски и с беспощадным терроризмом, превращение феодальной собственности и собственности кланов в современную частную собственность – таковы разнообразные идиллические методы первоначального накопления [49]. |