Онлайн книга «Все имена птиц. Хроники неизвестных времен»
Будду я положил в сумку, завернув предварительно в газету «Оракул», чтобы не испачкал сумку внутри зеленью. Надо будет предупредить Сметанкина, чтобы не чистил его, а то вся достоверность соскребется. Поставит его в углу на специальный столик и будет небрежно говорить, что прадедушка из Тибета вывез. Надо все-таки ему посоветовать, чтобы и столик подобрал соответствующий, не новье какое-нибудь. Я поймал себя на том, что и впрямь с азартом занимаюсь сметанкинскими интерьерами, и волевым усилием велел себе прекратить. Нет ничего хуже, чем продолжать думать о заказе после его выполнения, это глупо и смешно. Это непрофессионально, в конце концов. * * * Невидимки положили ламинат и поклеили обои под краску – стены пока что были серыми, свет из окна растекался по ним, как жидкие белила. Еще они поставили стеклопакеты, и теперь я не слышал ни шума тополя за окном, ни громкоголосых женщин, которые толпились у бювета, кутаясь в пестрые шали. Он изменился, черты лица сделались четче и определенней, прежде округлые незавершенные жесты стали скупыми и резкими. – Правильная вещь, – он охлопал Будду по бокам, как охлопал бы лошадь, – я так и думал, что-то все-таки сохранилось. – Сохранилось? – От тибетского прадедушки. – Сметанкин, – сказал я осторожно, – послушайте… – Ладно-ладно, – он встретил мой взгляд и успокаивающе поднял руку, – знаю. Ну и что, что не родной? Все равно из семьи, верно? Я, когда прочел заметку, так и подумал, не может быть, чтобы он во время первых экспедиций чего-нибудь со своего Тибета не вывез. – Какую еще заметку? – Да вот же! Он аккуратно поставил Будду на пол и вытащил сложенный вчетверо газетный лист из чужого альбома с чужими фотографиями, который лежал, гордясь собой, на тонконогом полированном столике. – Вот, читайте. Газета «Оракул», в которую прежде был завернут Будда, валялась на полу. Он держал в руках ее двойник. Я и не знал, что он читает такую муть. Или это ламинат ею застилали? – «Тайна пропавшей экспедиции» называется. В двадцать третьем из Красноярска вышли, по заданию наркомата, вроде как картировать местность, а на самом деле Шамбалу искали. Место силы. И не вернулись. Последнее сообщение от них было через проводника-монгола, вроде нашли они что-то. И все, больше никаких следов. Профессор – Хржановский его фамилия, – и жена его с ним, она всегда его сопровождала. Мужественная подруга путешественника. – Ну и что, – возразил я, ощущая неприятную тягу под ложечкой, – таких заметок знаете сколько? Когда больше писать не о чем, сразу о Тибете вспоминают. Ленин и махатмы. Блаватская и печник. Индиана Джонс и тайны мироздания… – То вранье, а здесь о прадедушке. Точно он. Вот, глядите. Человек на фотографии, подверстанной к тексту, верно, был в сапогах, сюртуке и с ружьем за плечами, но черты лица имел весьма расплывчатые, поскольку на возраст снимка накладывалось еще и качество печати. – Все-таки нашелся прадедушка. – Скорее, потерялся. Ушел в Тибет и не вернулся. – Ну да, но ведь помнят же его. В газете пишут. Я стоял в чужой квартире, где не было никакого отпечатка личности хозяина, ничего, безликие бледные стены, страшные остатки чужого скудного быта, страшное продавленное кресло, которое вот-вот выкинут на помойку, что-то там в кухне, чего я не видел. Мне отчаянно захотелось на улицу. – С делами разберусь и займусь их поисками. Не может быть, чтобы люди пропадали бесследно. – Зачем? – Как зачем? Ладно, прадедушка не родной, но прабабушка-то… Надо с корреспондентом связаться. И с родственниками. Обязательно, – деловито сказал Сметанкин. – Какими родственниками? – От первого прабабушкиного брака. Их много должно быть, они ведь крепких кровей, из староверов. Может, у них какие-то свидетельства сохранились. Этим, которые по маминой линии, я уже написал. – Кому? – Доброхотовым. И Тимофеевым. Нашел в базе данных города Красноярска и написал. Я представил себе ничего не подозревающих Тимофеевых и Доброхотовых, у которых вдруг обнаружился неожиданный родственник-детдомовец. – Сметанкиных, жалко, нет. Последний Сметанкин был мой папа. Ну и я. И все. – Вы уверены, что это ваши родственники? Доброхотовы и Тимофеевы – довольно распространенные фамилии. – Ну так это мы и выясним. Если есть общие предки, значит родственники… Он захлопнул альбом, подняв чуть заметное облачко побелки. Вид у него сделался решительный и суровый. – А вам спасибо, – сказал он, – спасибо, что помогли найти родственников. Если бы не вы… Ведь это же надо! Он улыбнулся неожиданно беззащитной улыбкой: – У меня, оказывается, родня есть. Ну, правда, не очень близкая. Но все равно. Я ведь всю жизнь один как перст был. Тут до меня дошло, что, кроме нас с ним, в квартире никого нет, что во время ремонта люди приходят и уходят и никто не запоминает, кто именно вошел и вышел, и что труп можно завернуть, скажем, в рулон линолеума. А если он решит, что я – единственная помеха в обретении новой семьи? Не будет меня, и никто уже, в том числе он сам, не отличит правду от вымысла. Не надо мне было соглашаться на этот заказ. Я поздравил его с таким замечательным обретением родни, не глядя, сунул в карман деньги, которые он отдал мне за Будду, и торопливо вышел. Дверь была не закрыта – во время ремонта никто не запирает. Уже выходя, я оглянулся, он стоял, по-прежнему держа в руках раскрытый альбом для фотографий. С Тимофеевыми, Доброхотовыми и неродным прадедушкой Хржановским. * * * Потребность распространять вербальную информацию сродни потребности распространять информацию генетическую. Это что-то вроде похоти, человек просто не в состоянии с этим справиться. Папа накатал очередную порцию мемуаров. О выпускном вечере, «пути в большую жизнь» и о том, как он учился в институте. Я уже знал, о чем там будет, – о том, как его уважали преподаватели и сверстники. О смерти Сталина он не написал практически ничего. Хотя оказался комсомольцем сталинского призыва. Его приняли в комсомол на год раньше положенного, потому что пользовался уважением сверстников, – на это он особенно напирал. Где-то ко второй половине пятидесятых он немножко расписался и стал больше уделять внимания быту и материальной культуре. Описывал он все подробно, словно внутренним взглядом видел комнату в коммуналке, где рос и взрослел. При этом напирал на то, что «их поколение, невзирая на бытовые трудности и ограниченные возможности, умело радоваться жизни». |