Онлайн книга «Все имена птиц. Хроники неизвестных времен»
– Я сам! – сказал папа. – Хорошо. Сам. Он встал и, шаркая тощими ногами, направился в туалет. В туалете я еще не был. Там тоже наверняка все белое и чистое. И немножко бежевого. Я на месте Сметанкина облицевал бы сортир и ванную веселеньким кафелем густого помидорного цвета. Багрец и золото. Пурпур и виссон. Самое то для санузла. Ну и кто мне мешал, спрашивается? Чего я боялся? Что папа будет недоволен? Он бы для виду поворчал, конечно… Он что-то надолго там задержался. Я постучался – слабый папин голос ответил из-за двери: – Сейчас! Зашумела вода. Он вышел, все такой же бледный, сгибаясь пополам. Пояс нового халата волочился за ним по новенькому ламинату. – Лучше? – Кажется, – сказал папа сквозь зубы, – немножко… Руку он прижимал к животу. Хрен его знает, где тут грелка, но можно просто наполнить пластиковую бутыль горячей водой. Но вроде в каких-то случаях грелка вредна. В каких? Я не знал. Может, активированный уголь? Он уж точно безвреден. – Где твои лекарства? – Не знаю, – сказал папа, не открывая глаз, – не помню. Сбегать в аптеку? Оставить его одного? – Сенечка, – сказал папа, – опять. Я ждал, что он вновь проявит самостоятельность, но он сердито сказал: – Помоги мне. Что стоишь, как чучело? Под новым халатом он трясся. Я проводил его до туалета, немножко подождал, потом постучал. Никакого ответа. Сметанкин поставил чертовски крепкие двери. Наверное, лучшие двери в городе. В своей ценовой категории, конечно. Раньше дверь в сортир можно было открыть, просто просунув в щель лезвие ножа, – папа однажды так и сделал, когда я, лет восьми, обидевшись на что-то, заперся в туалете и не желал выходить. Ну и досталось же мне! К тому же он обнаружил за бачком «Золотого осла». А новая дверь плотно прилегала к новому косяку. Палыч, по счастью, оказался дома. Он был в майке и лоснящихся старых брюках и почему-то в розовых пушистых тапочках с заячьими ушками. – Опять через балкон лезть? – спросил он мрачно. На бицепсе у него синела татуировка – русалка, обмахивающаяся хвостом-веером, и спасательный круг с надписью «Не забуду мать родную!». Он не годился ни для какой книги. Разве что как второстепенный персонаж. – Нет, – сказал я, – дверь взломать. Палыч не удивился. Он вообще никогда не удивлялся. – Сичас. – Он развернулся и ушел, шлепая розовыми заячьими тапочками, но почти сразу же вернулся с деревянным плотницким ящиком, из которого торчали инструменты. Царапины у дверного косяка закрасили, но след все равно остался. Это было похоже на то, как если бы в папину дверь, отчаявшись, скреблось огромное животное. – Эту, что ли? – равнодушно спросил Палыч. То, что входная дверь была открыта, его не смущало. – Нет, – я подвинулся, пропуская его, – в сортире. – Жалко, – сказал он честно, – хорошая дверь. – Хрен с ней, с дверью. Ломай. И быстро. Палыч взял ломик и двинул. Суровая морская школа. На пол посыпалась щепа и белая сухая крошка. Туалет был в точности, как я и думал. Бежевая шершавая плитка на полу, бежевая гладкая плитка на стенах… Папа не сидел на унитазе. Он стоял на коленях, уткнувшись в край унитаза лбом. И не шевелился. На кофейной плитке пола расплылось мокрое озерцо с фрагментами желчи. – Хреново, – сочувственно сказал Палыч, выглядывая у меня из-за спины. Я позвал: – Папа! Он слабо застонал и что-то пробормотал. Я схватил его под мышки и попробовал поднять, но халат соскользнул с него, как пустая шкурка, а сам он так и остался сидеть, только чуть завалился набок. Я сказал: – Палыч, помоги. Глаза у папы были закрыты. Это хорошо? Или плохо? В спальне я накрыл папу одеялом, вернулся в туалет, подтер рвоту и подобрал халат. Палыч топтался в прихожей. – А хорошо тут стало, – сказал он одобрительно, – давно пора было. Я-то думал, ты лох. И батя твой говорил, ты лох. А ты вон как. Сметанкина, получается, как бы не существовало. Я не стал объяснять Палычу, что ненавижу обои под краску. И плитку кофейного цвета. И точечные светильники. Вместо этого спросил: – Палыч, у тебя активированный уголь есть? – Фильтры, что ли? – Нет, таблетки такие. – Аллохол есть, – сказал Палыч, – принести? – Давай на всякий случай. Я дверь запирать не буду. – Лучше бы запер, – сказал Палыч, – возился тут ночью на площадке кто-то. Шумел и возился. – А кто? – Не знаю, – сказал Палыч неуверенно, – может, собака? Большая? – Палыч, страшнее людей никого нет. Папа лежал в той же позе, он даже не пошевелился. Из-под подушки торчал матерчатый лоскутик зеленого и золотого, я потянул за него, и галстук выскользнул, точно змейка. Я вернулся в гостиную и набрал ноль два. – Да? – спросил усталый голос. Я сказал: – Базарная, четырнадцать. Квартира девять. Вроде отравление. Пожалуйста, поскорее. Пожалуйста. – Сколько? – спросил усталый голос. – Что? – Лет сколько? – Шестьдесят четыре, – соврал я. Я слышал, «скорая» неохотно едет к тем, кто старше шестидесяти пяти. – Промыли? – Простите? – Желудок промыли? – Нет. То есть… рвота, озноб. Я не врач. Пожалуйста… – Страховой полис есть? – Да. Конечно. – Ждите, – сказал усталый голос. Я положил трубку. Она почему-то скользила в ладони, и я тут только увидел, что на ладонь намотан сметанкинский подарок: новый папин галстук, золотой и зеленый, такой гладкий и нежный, что казался мокрым. Пришел Палыч, принес аллохол. Я сказал ему положить на столик в кухне и чтобы он налил себе чаю. Чудовищный цветок плавал в чайнике, точно мертвая рыба. Палыч с опаской покосился на него и сказал, что попьет дома. И ушел. Папа вроде перестал трястись. Я не знал, лучше это или хуже. Подумал, что надо найти страховой полис. Прикроватная тумбочка тоже осталась старая, прежде полированная, как когда-то было модно, а теперь потертая, с кругами от чайных чашек. Я заглянул внутрь. Там было пусто, только в углу лежали почему-то свернутые в комок старые носки с протертыми дырками на пятках. |