Книга Тайный дневник Михаила Булгакова, страница 17 – АНОНИМYС

Впрочем, ладно, ладно, я все равно не сержусь уже, только, может быть, тоскую чуть больше, чем положено, чуть больше, чем может выдержать человеческое сердце. Но это ничего не значит, поскольку век мой измерен, о чем мне сообщили доверенные источники. Разорвется мое сердце годом раньше или годом позже, это уже все равно.

* * *

Итак, все завсегдатаи Зоиного салона приняли графа, как родного. Более того, швея и закройщица ее ателье обращались к нему за советами – все же человек не один год прожил в Париже, и вкус у него по части женщин, а значит, и женских нарядов, был отменным.

Впрочем, некоторое изумление граф вызвал у председателя домкома Аллилуйи, который все допытывался, кто такой Павел Федорович Обольянинов и по какому такому полному праву проживает он на жилплощади Зои, где могли бы жить совсем другие люди, например, сознательные пролетарии.

– Ах, Анисим Зотикович, – отвечала ему Пельц проникновенно, – вы себе не представляете, какой сознательный Павел Федорович! Иногда я даже пугаюсь его сознательности и кажусь себе самой необыкновенно легкомысленной.

– Ах, он сознательный? – ядовито переспрашивал Аллилуйя. – Вы, Зоя Денисовна, может быть, еще скажете, что он пролетарий?

– Он студент, – говорила Зоя, потупив глаза: она понимала, что пытаться выдать графа за конюха было бы безумием. Аллилуйя решил бы, что над ним издеваются, и случился бы скандал с последующим выносом из избы сора, а возможно, что и самого графа. – Он студент вроде Пети Трофимова. Ведь вы, конечно, читали Чехова – он пролетарский писатель.

И, видя, что председатель домкома смотрит на нее круглым бараньим глазом, объясняла.

– Ну, пролетарский писатель – вроде Толстого. Его еще очень хватил товарищ Ленин.

Аллилуйя пыхтел и багровел. Ни Толстого, ни Чехова, ни других пролетарских писателей он, разумеется, не читал. Но признаться в этом, особенно после того, как Толстого похвалил сам предсовнаркома Ленин, он, конечно, не мог. И тут Зоя наносила последний удар – в карман председателя домкома перекочевывала некая сумма. Какая именно, говорить мы не будем, да и зачем вам, вы ведь не Губчека.

* * *

Между прочим, салон Зои за последние годы очень расцвел. Помимо оборванных поэтов, голодных певцов и дам со всемирной парижской выставки здесь появились люди более респектабельные и почти даже знаменитости. К таким, безусловно, следовало отнести литературного секретаря издательства ВЦИК поэта Мариенгофа. Совсем еще юный человек, он уже был протеже Бухарина и другом знаменитого на всю Россию Сергея Есенина, с которым Мариенгофа было просто водой не разлить.

Зоя очень хотела, чтобы молодой поэт привел в салон и самого Есенина – это бы резко подняло ее акции среди московской публики. Однако Мариенгоф отнекивался.

– Зачем вам это, Зоя Денисовна, он вам тут всех дам пере…ет, – говорил он с развязностью старого партработника. – Вы не знаете, что это за человек, вы мне потом еще спасибо скажете! Если вам нужен конец света и армагеддон в отдельно взятой квартире, то, конечно. Есенин вам это устроит в два счета, но я бы на вашем месте не торопился. Это настоящий русский пейзанин, он ваших графов и князей под рояль загонит – обратно уже не вытащите.

Обольянинов был тоже категорически против Есенина и был даже рад, что этот ужасный лё мужик не появляется в их мирном гнездышке. Правда, Мариенгоф и сам, без Есенина, вполне мог устроить небольшое светопреставление – особенно выпив.

Тем не менее граф подходил к Мариенгофу и спрашивал, нельзя ли пригласить к ним Ахматову и Гумилёва.

– Киш мир ин тýхес ^[14], дорогой Павел Федорович, никак невозможно, – доверительно улыбался хмельной Мариенгоф. – Все дело в том, что мы с Есениным имажинисты, а эти ваши гумилёвы – содомиты.

– Не содомиты – адамисты, – терпеливо поправлял его Обольянинов.

– Не важно, – отмахивался Мариенгоф, – это даже еще хуже. Они все белогвардейцы, вы разве не знаете? Или вы думаете, что настоящий большевик поехал бы в Африку резать угнетаемых империализмом слонов?

Не зная, что на это ответить, Обольянинов отходил в полном сокрушении сердца.

Впрочем, я не уверен, что Мариенгоф разговаривал именно так, это все по слухам. Хотя от разных людей я слышал, что Анатолий Борисович был действительно злой шутник и никого не щадил.

Несмотря на необыкновенное разнообразие событий, имевших место в Зоиной квартире, посетители со стажем сказали бы, что чего-то не хватает. Это ощущение преследовало именно старых клиентов. Те, кто появился в последнее время, возможно, не чувствовали этой пустоты. Но те, кто застал прежние времена, томились чем-то неясным.

– Ах, скучно, скучно, – жаловался Зое Денисовне Борис Семенович Гусь, большой человек в тугоплавких металлах. – Раньше было весело, а сейчас почему-то скучно.

– Да отчего же это вам скучно! – всплескивала руками Зоя. – Вот, поглядите, поэты, вот музыканты, вот художники. Даже дамы есть, такие милые, все для веселья интеллигентных людей.

– Нет, все не то, – цедил Гусь, с отвращением глядя на поэтов, музыкантов и даже на дам. – Все не так.

Зоя молчала в ответ, она понимала, что не то и что именно не так. Для настоящего веселья мало было поэтов, художников и музыкантов, настоящего веселья не давали даже дамы. Подлинное веселье мог дать только он, этот мерзавец, называвший себя ее кузеном, трижды проклятый ею и советской властью Александр Тарасович Аметистов, носивший под визитку желтый жилет и клетчатые брюки.

Тогда, несколько лет назад, еще при Мише, он осмелился предложить ей непристойности, он хотел, чтобы она превратила свой салон в бордель. Не поднимать людей вроде Гуся до высокого искусства, а самой опуститься до их уровня – вот что он ей предлагал. Разумеется, они поссорились, и Зоя отказала ему от дома. После этого Аметистов сгинул. Доходили слухи, что он при большевиках заведовал в Чернигове каким-то подотделом искусств, потом служил у белых в Ростове, потом, кажется, подался в Крым. Ну, словом, она не следила. Зоя была даже довольна, что Аметистов исчез: без него спокойнее, и нет чувства, что кто-то все время лезет тебе в карман. Но, оказывается, многим людям такое чувство было привычным и даже казалось приятным. Если рядом не находилось явного жулика, люди как-то сникали и вынуждены были жульничать сами. А это вовсе не так весело, особенно если учесть, что жуликов частенько бьют.

Боже мой, она сама не понимала, как у нее мог появиться такой сомнительный кузен! Откуда он, и вообще с какой стороны? Со стороны ли матери или со стороны отца? Может быть, это сын тети Гретхен, или внук бабушки Катерины? Нет, положительно, ничего понять невозможно. Иногда ей казалось, что у нее нет, и никогда не было никакого кузена. Ей просто заморочили голову, убедили в том, чего не существует. Ей чудилось, что она вообще очень плохо помнит свою предыдущую жизнь. Как будто просто кто-то изъял все ее старые воспоминания, а вместо них набил голову какими-то смутными лоскутьями.