Книга Аэростаты. Первая кровь, страница 29 – Амели Нотомб

– У тебя получается, – сказал Шарль.

Я был горд, как индюк, и тут заметил, что мне жарко. Упоительное ощущение. Я не рассчитал связанного с ним риска и уселся на берегу озера полюбоваться великолепным пейзажем. В ту же минуту, быстрее, чем я это написал, мой пот начал остывать. Я снова пошел кататься с остальными – но напрасно. “Мороз всегда победит”, – сказала мне в замке Бабушка, развешивая мою мокрую одежду.

– Значит, если катаешься, нельзя останавливаться? – спросил я.

– Можно. Но одеваться надо так, чтобы не потеть. По идее, на улице тебе всегда должно быть немножко холодно. Запомни хорошенько.

Сказано – сделано. Не обошлось без нескольких ошибок, из-за которых у меня был постоянный насморк, но пока болезнь не переходила на грудь, все считались здоровыми.

Из всего, что я испытал за шесть с половиной лет жизни, эти рождественские каникулы больше всего походили на счастье. Днями напролет кататься на коньках по притаившемуся в лесу озеру или протаптывать тропинки в снегу было нескончаемым восторгом. Членство в детской шайке переполняло меня ликованием.

Симон придумывал для меня все новые хитроумные пытки. Когда из-за метели нам приходилось сидеть дома, он запирал меня в туалете со сборником стихов своего отца, требуя, чтобы я выучил несколько страниц наизусть. Трианон был самым холодным местом в замке, я так трясся, что память моя поглощала стихи в мгновение ока.

– Готово! – кричал я.

Меня выпускали из тюрьмы, отбирали книгу, и я должен был читать стихи пятерым детям; Симон следил по тексту. Довольно было малюсенькой ошибки – спутать артикль или предлог, – и меня опять запирали, а количество стихов, которые надо было выучить, удваивалось.

Однажды Пьер Нотомб, направляясь туда, куда даже короли ходят пешком, застал меня за выразительным чтением своих стихов пятерым его младшим детям.

Дедушке и в голову не пришло, что за этой сценой кроется пытка. Он растрогался и крепко обнял меня:

– О мой Патрик, я не знал, что ты так любишь мое творчество! Как ты хорошо читаешь!

Я впервые в жизни оказался в объятиях мужчины; в тот миг я осознал, насколько мне хочется иметь отца.

После ужина, пока весь клан грелся в штуфе, Дедушка изложил всем свою версию означенного события.

– Патрик – мальчик, который стыдится любить. Я застал его, когда он увлеченно читал вслух мои стихи, которые ему особенно понравились. В качестве публики он выбрал моих младших детей, желая раскрыть перед ними талант их отца. И эти маленькие дикари слушали его, разинув рот. Разве можно сомневаться в благодати, когда встречаешься с подобными чудесами?

Бабушка, потрясенная этим рассказом, поцеловала меня. А перед моим отъездом вручила мне книгу:

– Раз ты любишь поэзию, дорогой, возьми этот сборник, я с ним не расстаюсь.

То была жалкая школьная книжка с надписью на обложке: “Артюр Рембо. Стихи”.

– Артюр Рембо – величайший поэт всех времен, – сказала она. – Он родился во французских Арденнах, совсем рядом.

В поезде, на обратном пути, я попробовал читать ее подарок. У детей есть одно достоинство: они не задаются дурацким вопросом “Нравится мне это или нет?”. Для меня речь шла о том, чтобы узнать что-то новое.

Я проложил себе дорогу среди этих скалистых стихов. Впечатление было такое, что подъем для меня слишком крутой. Но я все равно дал себе обещание, что взберусь на эти вершины, когда стану альпинистом.

В Брюсселе, согласно уже отработанному сценарию, меня встретила шумная жалость и горячая ванна. Пока Бабуля сокрушалась о моей худобе, я отдавался пьянящему ощущению пышущей паром воды. Когда две недели страдаешь от холода, согреваться – это целое дело.

– Тебе, наверно, даже на Рождество ничего не подарили? – возмущалась Бабуля.

– Подарили, книжку.

Я показал потрепанный сборник стихов, подаренный Бабушкой.

– Скажи на милость, какое сокровище!

Я не уловил иронии. Бабуля наверняка не знала, кто такой Рембо.

– Тебе не обязательно ездить в Пон-д’Уа, милый, – ласково сказала она.

– Бабуля, ну пожалуйста, я хочу летом опять туда поехать! Мне там так нравится.

– Как хочешь, – ответила она, пожав плечами.

Честно говоря, я бы с удовольствием туда съездил и на пасхальные каникулы, но я чувствовал, что лучше не показывать, в какой восторг меня приводят Нотомбы. Иногда я заставал Дедулю и Бабулю за какими-то тайными спорами, которые при моем появлении сразу прекращались. До моих ушей долетело имя Пьера. Я не хотел знать, о чем они спорят.

Шла война. Не могу утверждать, что она была мне интересна. Наверно, я не очень понимал, что это такое. Школьные учителя предусмотрительно избегали этой темы. Помню, что несколько раз ночью приходилось спускаться в подвал и что Бабуля была в ужасе.

В связи с этой войной я могу утверждать только одно: мамина англомания стала еще сильнее. При каждой возможности она снимала квартиру в Остенде и увозила меня туда, пусть даже я пропускал школу. В хорошую погоду она, стоя в конце пирса, говорила, что видит прибрежные скалы Дувра. Я включался в ее фантазии, в подробностях описывал воображаемый пейзаж.

Потом, в ресторане, Клод, едва притронувшись к морскому языку, огорчалась, глядя, как я заглатываю крокеты с креветками.

– Пэдди, нельзя так есть, если ты хочешь стать светским человеком.

Я не осмеливался ответить, что мне совершенно чуждо желание стать светским человеком. Я хотел быть футбольным вратарем.

Главным моментом года был для меня поезд Брюссель – Абе в первый день летних каникул. Я всегда брал с собой Бабушкин подарок, с годами он стал моей любимой книгой. Перечитывая ее, я обнаружил в длинном стихотворении под названием “Пьяный корабль” череду строк, которые перевернули мне душу:

Я знал эту лужу. То был едва заметный ручеек, прятавшийся в лесу. Время засухи еще не пришло, речки в Арденнах были почти везде, но эта, медленная и печальная, была моей, я ходил туда один. Я решил, что буду называть ее лужей.

Поэзия явила мне свою власть: оттого, что эта струйка воды отождествилась с лужей Рембо, она сделалась для меня волшебной. Я сказал себе, что если погружу в нее голову, то увижу отца. И действительно, когда я довольно долго подержал голову под водой, мне показалось, что я вижу мужское лицо.

К концу войны мне исполнилось девять лет. Никаких огромных перемен не случилось, разве что теперь учитель истории осмелился осторожно, на цыпочках, подойти к этой теме.