Книга Аэростаты. Первая кровь, страница 30 – Амели Нотомб

В Пон-д’Уа после 1945 года еды не прибавилось. Для детей Пьера Нотомба пережить детство было все тем же дарвинистским опытом.

Летом 1951 года я обнаружил, что Донаты больше в доме нет.

– Она в лечебнице, – сказал Шарль. – Ей семнадцать, держать ее здесь было больше невозможно.

Я очень расстроился – к ней я относился с нежностью.

– Нам с тобой пятнадцать, – добавил Шарль. – Мы уже не дети.

От этого факта я похолодел. Отныне нас с Шарлем допустили к взрослым, не столько за какую-то особую зрелость, сколько за неимением других детей.

За столом, как и повсюду в Бельгии в те годы, обсуждали “королевский вопрос” ^[20]. Как ни странно, споров не возникло.

Двадцатилетний Симон, красивый как киноактер, пригласил свою тогдашнюю пассию – прелестницу, которая под устремленными на нее взорами клана боялась лишний раз открыть рот.

– Он на ней женится? – спросил я Шарля.

– Смеешься? У него каждую неделю новая.

Проглотив скудное пропитание, Шарль спросил, кем я хочу быть. Я ответил то же, что и в шесть лет:

– Вратарем.

– Серьезно?

– Да.

– Ты посмотри на себя, Патрик. Мускулов у тебя никаких, ты интеллектуал. Найди себе другую профессию.

Я подумал и сказал:

– Тогда начальником станции.

Шарль расхохотался – явно считал, что я неисправим. Его реакция меня огорчила. Мне нравилось видеть себя в будущем вратарем или начальником станции. А больше меня ничто не привлекало.

Конец детства оказался безрадостным. Единственное, чего мне по-настоящему хотелось, – это иметь отца. У меня было два деда, которых я долго наделял этой ролью. Увы, со временем я начал понимать, что они для нее не подходят. Им было по семьдесят с лишним лет, и это была проблема.

Шарль был моим ровесником, однако мой дед приходился ему отцом. Я осмелился задать ему вопрос про это.

– Ты прав, это странно, – ответил он. – Нормальный отец тебе объясняет, в каком мире ты живешь. Папа ничего об этом не знает, он слишком старый. Я его уважаю, но он не в состоянии играть свою роль.

– Если бы ты знал, как мне не хватает отца!

– Не выдумывай. У меня вон есть отец, но мне все равно ничего не светит.

– У Шекспира все отцы такие важные и великолепные! Такие отцы существуют на самом деле, я уверен.

– Надо же, ты читаешь Шекспира!

Я покраснел от стыда. Среди дикарей из Пон-д’Уа, за исключением Дедушки и Бабушки, не стоило выпячивать свою образованность.

Шарль собирался сдать меня банде, чтобы все знали, какой я недоделанный, но тут случилась неожиданная вещь: у Люси пошла носом кровь, и через несколько секунд я упал в обморок.

Когда я очнулся, все Нотомбы собрались у моей кровати.

– Что случилось? – спросил я.

– Это у тебя надо спрашивать. С чего это ты вырубился?

– Я увидел, как у Люси течет кровь из носа, и все стало черное.

– Ты первый раз видишь кровь? – поинтересовалась Бабушка.

– По-моему, да.

– Ну что ж. Значит, ты падаешь в обморок от вида крови.

– А такое бывает? – спросил Симон.

– Да, – ответила Бабушка. – У одной моей старой тетки была такая же проблема.

Ее ответ усугубил мое положение. Я сделался посмешищем для всего клана.

– Он баба! – заявил Симон.

– Я протестую! – перебила его Колетт. – Женщины не падают в обморок от вида крови, они ее знают получше вашего.

– А мамина старая тетка? – возразил Симон.

– Она была ненормальная, – отрезала Колетт.

Мне пришел конец. Это свойство осталось со мной навсегда. Стоит мне увидеть человеческую или звериную кровь, и я проваливаюсь в небытие. Не могу даже сказать, что речь идет о фобии: я не так долго остаюсь в сознании, чтобы анализировать этот феномен. От понимания этого, в силу принципа дополнительности, моя патология усилилась. Теперь мне достаточно увидеть бифштекс с кровью или тартар. Это стало довольно серьезным изъяном.

Родись я в другое время, меня, наверно, сводили бы к психологу. Впрочем, не надо быть большим специалистом, чтобы понять: недуг развился на фоне гибели отца. Когда причиной смерти служит взрыв мины, это должно выглядеть как кровавый фейерверк.

У меня появилась ахиллесова пята. Зубоскалы из Пон-д’Уа пользовались ею вовсю. Симон при каждом удобном случае старался расцарапать себе кожу, исключительно ради удовольствия посмотреть, как я тут же сомлею.

Мне запретили заходить на кухню: мало ли что, вдруг я там наткнусь на еще сырое говяжье жаркое.

Симон по своей вредности надеялся, что слово производит тот же эффект, что и сама вещь. К счастью, подобного смешения не было. Я ненавижу слово “кровь”, но оно на меня не действует. Напрасно Симон старался вставлять его в каждую фразу, превращая свою речь в логоралли ^[21], зараза ко мне не липла.

Но с каникул я все равно вернулся меченым. Может, Дедушка позвонил Дедуле? Не знаю.

Я так мечтал понравиться матери, что заявил ей, будто намерен стать военным. Мама взглянула на меня с уважением. Но ее отец все испортил:

– Патрик, это невозможно.

– Это почему же? – возмутилась мать.

– Скажи матери, малыш.

Как я мог сам себя загнать в такой переплет? Кто меня тянул за язык? Я проклинал свое желание покрасоваться перед матерью. А она смотрела на меня и всем своим видом говорила: “Давай, сын, прикончи меня, мало я настрадалась…” Скрепя сердце я произнес:

– Я падаю в обморок при виде крови.

– Это еще что такое? – удивилась Клод.

– Это правда, дочка, – снова вмешался Дедуля. – А поскольку Патрику наверняка не захочется работать в армии бумагомаракой, я надеюсь, что он выберет другое поприще.

Тогда я, униженный, предложил другой вариант, чистую провокацию:

– Я могу стать поэтом.

– Ну уж нет, хватит нам в семье одного поэта! Хочешь с голоду подыхать, как в Пон-д’Уа? – взвился Дедуля.

Я потупился, подозревая, что, изъяви я намерение стать вратарем или начальником станции, меня немедленно выгонят из дому.

– Увы, Пэдди, что же нам с тобой делать?