Книга Зеркала и галактики, страница 274 – Елена Ворон

Он умрет. Из отпущенных ему десяти часов прошло минут тридцать. Его не станет через девять с половиной часов… или еще раньше, если мистер Эрроу ошибся в оценке. Через девять с половиной часов мне останется лишь полоснуть ножом по венам, чтобы не угодить к Чистильщикам, потому что я буду виноват в чужой смерти.

Хотелось завыть. И треснуться обо что-нибудь башкой, чтобы искры сыпанули из глаз и боль бы пронзила череп.

Треснешься тут – когда стены точно студень. Как в палате для буйнопомешанных. Да может, так оно и есть? Здесь все спятили; и я с ними.

Откуда-то донесся придушенный женский плач. У меня ноги заплелись от неожиданности, и я чуть не свалился. Повертев головой, сообразил, что это: в каюте Сильвера горевал покинутый хозяином поюн.

Мне самому было так худо, что я отогнул жесткую шторку и, с трудом ее удерживая, заглянул в чужое жилище.

– Александр? Где ты, зверюга?

Он трепыхнулся на постели. Постель была такая же, как у меня: черный туман и едва просвечивающий сквозь него спальник. Поюн тоже едва просвечивал. Я мог и вовсе его не заметить, если бы из тумана не поднялись острые уши.

– Поди сюда.

Александр приподнялся, но лапы подвели, и он снова растянулся в черной дымке. Опять раздался плач.

Сильвера – убил бы. Садист. Маньяк. Над женой издевался, а теперь ко мне подкатывается. И зверя позабыл, а ему говорили не оставлять поюна одного, он может от этого заболеть.

– Александр, иди ко мне. Пойдем Джона искать. Где Джон?

– Я люблю тебя, – отозвался поюн.

Слушать любовные признания было тошно.

– Иди скорей. Или я ухожу.

– Я с тобой, – горестно проговорил зверь, не двигаясь.

Шторка вырвалась из пальцев и с резким хлопком опустилась, наподдав мне сзади и толкнув в каюту. Мэй-дэй! Я ударился в нее всем телом, и она загудела, как звонкий тугой барабан. Говорят, случается, что заклинивает двери? Вот уж мне повезло. Теперь ясно, отчего нельзя беседовать через порог – чтобы подлая штука не внесла гостя внутрь.

Я с минуту бился о шторку, пытаясь ее открыть. Отчаявшись сладить с подлюкой, взял на руки поюна. Он исхудал: одни косточки были под шкурой. Видимо, «Испаньола» из него тоже выпивала жизнь, как из людей. Александр ткнулся носом мне в шею:

– Джимах, сумасшедший.

Правду говорит, собака… Что за «собака»? Это Рейнборо так выражается. Будь он неладен! Не оказаться бы мне на контурах. Питер Рейнборо – не мистер Смоллет; отдаст приказ и не поморщится. Скажет: мы уже за гранью жизни и смерти, и наплевать, что будет с тем, кто погибнет; жизнь тех, кто вернется, важнее. И что я смогу возразить?

Затем я увидел портрет Юны-Вэл. Хм. Вот она какая. Красивая. Сильвер старательно демонстрирует миру, что жена у него имеется: портрет на столе был повернут так, что с постели лица не видать, зато хорошо видно с порога. Я-то не заметил сразу, поскольку высматривал горюющего поюна и сражался с подлой шторкой.

Придерживая Александра на плече, я подошел. У Криса Делла на столе были всяческие безделухи, напоминающие о семье. У Сильвера не лежало ни одной; лишь нужные в хозяйстве мелочи да портрет жены.

Юна-Вэл оглядывалась, словно ее окликнули, когда она собралась уходить. Волосы цвета коффи обливали обнаженное плечо, завивались в колечки, льнули к золотистой коже с коричневой родинкой. Изогнутые губы приоткрыты, но не улыбаются; улыбаются только глаза – опушенные длинными ресницами, зеленые вокруг зрачка и сереющие к краям радужки. Я вглядывался в них, и мне представлялся луг на краю леса, зеленый под ногами, а вдали серый от росы и вечернего тумана. По этому лугу можно было шагать, вдыхая влажную свежесть летнего вечера, слушать ленивые трели усталых скрипичников-прыгунцов и отыскивать первые звезды на темнеющем небе. Можно было идти рядом с любимой, держа ее за руку, сплетая пальцы с ее теплыми чуткими пальцами, поглаживать упругую ладонь и встречать ответную немую ласку. Можно было наслаждаться этой лаской и знать, что потом – уже скоро – будет все остальное, а пока довольно нежного касания, и седого от росы луга, и трелей утомленных прыгунцов, и ранних, как будто смущенных звезд…

Я очнулся, вернувшись на «Испаньолу».

Юна-Вэл оглядывалась через плечо, улыбаясь своими необыкновенными луговыми глазами, и завитки волос цвета коффи целовали золотистую кожу, а несколько темных колечек упали на лоб и ластились к прямым смелым бровям. Мне тоже хотелось коснуться этих бровей, бархатистой щеки, зовущих изогнутых губ, но я постеснялся.

– Возьми себе, – прозвучало вдруг за спиной.

Я обернулся. На пороге, удерживая своенравную шторку, так что от напряжения дрожала рука, стоял Питер Рейнборо. Суровый и неумолимый Рейнборо, которого я прежде считал самым добродушным парнем на борту.

– Возьми портрет, – повторил он.

Я – не Том. Отродясь не брал чужого.

– Не возьму.

– Джим, это приказ.

Наверно, за гранью жизни и смерти должно быть все равно, что делать. Я еще не чувствовал себя за гранью.

– Капитан Рейнборо, я отказываюсь выполнять подобные приказы.

Он удивился – так искренне и глубоко, как будто я изъявил желание взбунтовать галактический космофлот.

– Черт… я-то понадеялся… – вырвалось у него непонятное.

– Уровень – три целых, четыре десятых, – доложил Израэль Хэндс.

– Выходи, – велел Рейнборо. – Зверя оставь.

– Ему плохо одному.

– Тогда неси с собой. – Пилот посторонился, пропуская меня в коридор. – Идем.

– На контуры?

– На них.

Сияние «Испаньолы» померкло у меня в глазах. Я подчинился.

Мы быстро шагали вниз по коридору. Поюн лежал у меня на плече, свесив лапы, и изредка всхлипывал.

До каких пределов можно жертвовать собой? В бытность свою Хранителем Птиц, ради крикливых пучков ярких перьев я рисковал жизнью. Сейчас я согласен умереть, чтобы спасти Криса Делла. Однако от меня требуют совсем иное.

Жизнь за жизнь – справедливо. Жизнь за любовь – свято. А любовь за чужую жизнь? Всякий скажет, что лишиться любви вместо жизни – дешево отделаться. Но мне-то предлагают взамен другую любовь. И какую! Джим Хокинс, влюбленный в Джона Сильвера. Лучше уж ножом по венам.

На плече всхлипнул поюн.

– Джим, – Рейнборо положил ладонь мне на спину.

Я передернул лопатками:

– Оставьте меня в покое.

Оставил.

Миновали медотсек. Там не слышалось никакого движения. Мистер Смоллет! За что мне это все?

Впрочем, я могу отказаться. Вот просто развернуться и пойти в другую сторону. Не потащат же меня силой, заткнув рот и заломив руки.