Книга Лекарь Империи 2, страница 118 – Александр Лиманский, Сергей Карелин

Идиллию нарушил резкий, настойчивый звонок телефона. Не моего, ее.

Я увидел, как ее лицо мгновенно изменилось. Улыбка исчезла, плечи напряглись. Она бросила на экран телефона быстрый, полный неприязни взгляд и, извинившись, вышла в коридор.

Я не подслушивал, но тонкие стены новой квартиры не оставляли шанса ничего не услышать. Я слышал ее голос — тихий, ледяной, лишенный всяких эмоций.

— Да.

— Нет, папа. У меня нет денег.

— Я не могу тебе помочь.

— Пожалуйста, не надо.

— Нет.

Разговор был коротким. Через минуту она вернулась на кухню. На ее лице была маска абсолютного спокойствия, но я видел, как дрожат ее пальцы, сжимающие телефон. Она села за стол и попыталась улыбнуться.

— Извини. По работе.

— Врет, — тут же констатировал Фырк у меня в голове. — Врет и не краснеет. Это не работа, двуногий. Это что-то личное и очень больное.

Я не стал ничего говорить. Просто встал, подошел к ней сзади и положил руки ей на плечи. Слегка сжал, давая понять, что я здесь. Что я рядом.

Она несколько секунд сидела неподвижно, как статуя. А потом ее плечи дрогнули. Один раз, потом второй. Она опустила голову, и я увидел, как по ее щеке скатилась одинокая слеза.

Я молча развернул ее стул, опустился перед ней на корточки и взял ее руки в свои.

— Как только он звонит, — тихо, почти беззвучно сказала она, глядя куда-то в сторону, — мне всегда его так жалко. Он так умоляет, плачет в трубку, что мне хочется все бросить и побежать к нему на помощь. Снова.

Она сделала паузу, судорожно вздохнув.

— Но я всегда потом жалею об этом. Каждый раз.

Ее голос был полон такой горечи, что она перекрывала и жалость, и любовь, и все остальные чувства.

— Почему? — мягко спросил я.

Она посмотрела в сторону, и ее голос стал глухим, отстраненным.

— Мой отец… не самый приятный человек, Илья.

Я в этот момент понял, что «не самый приятный человек» — это колоссальное преуменьшение. Это был щит, которым она прикрывала рану, настолько глубокую, что сама боялась на нее смотреть.

И я понял, что моя задача сейчас — не задавать больше вопросов.

Это была не просто недоговоренность. Это был симптом. Классический симптом человека, который годами строил вокруг своей боли защитную стену, кирпичик за кирпичиком.

И что сделает любой лекарь, столкнувшись с такой застарелой, воспаленной травмой?

Он не будет ломиться в эту стену, рискуя обрушить все на голову пациенту. Он сначала даст обезболивающее. Обеспечит покой. Создаст стерильные условия, в которых рана сможет хотя бы перестать кровоточить.

Моя поддержка сейчас — это и было то самое обезболивающее. Мое молчание — это стерильная повязка. А доверие, которое я должен был заслужить, — единственное лекарство, которое могло помочь в будущем.

Давить, требовать подробностей — значило бы только одно: проявить не заботу, а жестокое любопытство. И навсегда потерять ее доверие. А я собирался эту проблему решить.

По-настоящему.

А для этого мне нужна была она вся — ее боль, ее страх, ее воля. И получить это можно было только одним способом — став для нее местом, где наконец-то безопасно.

Я притянул ее к себе и крепко обнял.