Книга Всевидящее око фараона, страница 104 – Юлия Алейникова

Анечку похоронили. Федор и прежде был замкнут и нелюдим, а теперь стал еще угрюмее и мрачнее прежнего. Изнутри его сжигали ненависть и жажда мщения. Если раньше он не выносил тестя, то теперь, после смерти Анны, он прямо, без обиняков, обвинил Николая Ивановича в убийстве дочери. Федор убил бы и его самого, но это был бы слишком легкий исход. Нет, он будет мучить его, изводить, пока тот, наконец, не поймет и не признает весь ужас содеянного, не встанет перед Федором на колени, каясь и моля его о прощении за сломанную жизнь, за гибель собственной дочери.

После разразившегося в день похорон скандала он прекратил всяческое общение с тестем. Повесил в их убогой гостиной на стене портрет Анны и стал ждать.

Федор долгое время жил совершенно один и мог о себе позаботиться. Он мог постирать свои вещи, умел торговаться с лавочниками, достать дрова, приготовить еду. А вот Николай Иванович ничего такого не умел. Еще до революции у него имелись жена и прислуга. После отъезда во Францию о нем заботилась жена, затем, когда супруга умерла, — дочь, Анечка. Да и жизнь в Париже была не так трудна, как в советском Ленинграде. Квартиру могла убрать консьержка, белье было легко сдать в прачечную, а пообедать можно было в кафе или ресторане. Суровый советский быт рядового гражданина не предусматривал такого роскошества.

Первые дни Николай Иванович, забывшись, иногда восклицал из кабинета: «Кто-нибудь, подайте, пожалуйста, чаю», но на последнем слове осекался. Долго вздыхал, всхлипывал, потом или затихал, или шел на кухню, долго, неумело возился с керосинкой, потом искал посуду, сахар. Когда общие запасы закончились, а жить они стали порознь, бывало, что тесть забывал купить себе продуктов, у него не было даже хлеба и чая, и тогда он выпрашивал в долг у соседей. Еще хуже обстояло дело со стиркой, пока он не договорился с одной соседкой, чтобы та за умеренную плату стирала для него. И все же уже спустя три месяца самостоятельной жизни Николай Иванович сильно сдал. Он утратил свою энергичную жизнерадостность, по большей части был вял, растерян, его статьи потеряли бодрый революционный настрой, его стали реже печатать. А сам он словно обветшал. Его одежда выглядела неопрятно, не было крахмальных воротничков, костюмы были плохо вычищены. Брюки не отпарены. Он выглядел жалким и неустроенным. Он часто стонал по ночам и даже плакал. Федор слушал эти излияния со злорадным удовлетворением.

Сам Федор жил, словно в ледяном панцире. Никуда не ходил, ничем не интересовался. Не читал газет и книг, не бывал в театрах и кино. Он бездумно и бездушно выполнял свои служебные обязанности. Читал лекции, писал статьи и доклады. Он не любил студентов. Они платили ему тем же, хотя и уважали его за знание предмета. С коллегами он был холоден и отстранен, у него не появилось ни друзей, ни приятелей. Он в совершенстве овладел революционной риторикой, и теперь его лекции и монографии пестрели шаблонными фразами о месте трудящихся в истории и классовой борьбе.

По субботам в любую погоду Федор ездил на кладбище, только тут, стоя на могиле любимой жены, он оттаивал, вспоминал, вел с Анечкой долгие беседы. А по воскресеньям ходил в Знаменскую церковь, заказывал заупокойный молебен, стоял службу.