Книга Воспитание бабочек, страница 126 – Донато Карризи

Улыбку, которая напугала ее до смерти.

– Как правило, первые слова, которые мы учимся произносить, – это «мама» и «папа». Однако нередко они же первыми и умирают вместе с нашими родителями, – рассказала доктор Новак своей маленькой аудитории. – Слова «мама» и «папа» не покидают наш лексикон, но после смерти людей, к которым относятся, теряют первоначальный смысл. Мы по-прежнему будем говорить «моя мать» или «мой отец», но это уже не то же самое, – добавила она. – Тем не менее мы должны спросить себя, не верно ли и обратное… Продолжаем ли мы оставаться мамой и папой, даже когда нас больше некому так называть?

– Я всегда буду мамой Камиллы, – почти возмущенно возразила Вероника. – Хотя бы потому, что я ее родила. Тридцать шесть часов в муках что-то да значат!

Остальные закивали, но только чтобы ей угодить. Вероника была склонна разводить мелодраму, и ее пыл нужно было сразу остужать.

На последних сеансах они уделяли много внимания значению слов и их использованию. Большинство констатировали, что, хотя люди часто употребляют такие слова, как «вдовец» или «сирота», в словаре нет понятия, которое обозначало бы тех, кто потерял сына или дочь. Ни на одном языке.

Доктор Новак объяснила это тем, что зачастую определение некоторым понятиям дают закон и право, а поскольку смерть потомства не имеет последствий для наследования, ни один законодатель не озаботился заполнить эту лакуну. Впрочем, имелась и куда более банальная причина.

– Еще сто лет назад детская смертность была выше, – сказала психолог. – Каждая семья могла ожидать, что понесет такую потерю, и каждый родитель учитывал, что ему придется справиться с этой болью. Они не успевали даже привязаться к тем, кто уходил так рано, и воспоминания быстро угасали. Это происходило так часто, что давать этому феномену название не было необходимости. К счастью, сегодня смерть ребенка – исключительный случай.

Доктор Новак пыталась объяснить этой группке «победителей в лотерее смерти», что горестное, на первый взгляд противоестественное событие сделало их в каком-то смысле «уникальными», и при этом старалась сохранять невозмутимость, словно вела речь о вещах обыденных и обыкновенных.

– Я понимаю, что вы хотите помочь нам избавиться от груза определенных слов, но это непросто, – заметил Макс, поправляя сползшие на нос очки.

– Но, возможно, именно с этого стоит начать, – возразила психолог.

– Чушь собачья, – отрезал Рик. – Некоторые слова мне больше не нужны. А то, что мне не нужно, обычно попадает прямо в унитаз или на помойку, – заявил он, закинув ногу на ногу и обхватив руками босую ступню.

– Если бы я смогла вернуть сына, он мог бы хоть по имени меня называть, какая разница, – убежденно сказала Бенедетта, самая прагматичная из них.

Серена еще не открывала рта, хотя, как правило, была самой разговорчивой. Она понимала, что эта дискуссия ни к чему не приведет, потому что на самом деле ее одногруппники не желали поступаться своей прерогативой родителей, если их еще и можно было называть таковыми. И что бы они ни говорили, они никогда не смирятся с потерей определенных привилегий.

– Я ни о чем не жалею, – заверил Рик, потирая мозоль под большим пальцем ноги.

Этих людей объединяло нечто гораздо большее, чем просто утрата. Смерть ребенка они считали неизлечимой болезнью, которая, вместо того чтобы убить их, заставляла их жить.