Книга Двое из логова Дракона, страница 183 – Лариса Куницына

— Господин! — воскликнула Апрэма, явно воспрянув духом от такого решения. — Вы сами сказали, что грядёт Битва! Мы должны свершать свои ритуалы днём и ночью, чтоб обеспечить победу Света.

— Или Тьмы, — мрачно добавил Танирус.

— Вот и совершайте, — кивнул Мизерис, — с теми, кто у вас остался. И радуйтесь, что я не призвал вас к ответу за ваши распри, в которые вы втянули горожан. Я не стану менять своё решение. Убирайтесь.

Стражники, повинуясь молчаливому приказу Тауруса, сняли с них путы. Танирус и Апрэма обмениваясь полными раздражения взглядами, удалились из зала, даже не взглянув на своих служителей.

— Я хочу вернуться к себе, — чуть слышно произнёс царь.

Тут же слуга и Кротус склонились к нему и помогли подняться.

— Что делать с командиром Пиросом и его воинами, примкнувшими к заговорщикам? — спросил Таурус.

— За измену они заслуживают смерти, — громыхнул Кротус.

— Не будем спешить, — возразил Мизерис слабым голосом. — Возможно, скоро мы все умрём. Зачем торопить события?

Его вывели из зала и повели по тёмной галерее к широкой лестнице, ведущей наверх. Внезапно за одним из ответвлений коридора что-то блеснуло и, повернув голову, он увидел заплаканную Анору. Она была в парадном платье своей матери и венце царицы. С мольбой взглянув на царя, она протянула к нему руки.

— Уходи, — приказал он, и, не остановившись, прошёл мимо.

Ночь была светлой, полной звёзд. С небес на Агорис взирал бледный ясный Лилос, но это сиреневое свечение вызывало у царя лишь тревогу. Его мучили боли во всём теле. Если он ложился, кровь приливала к голове, и она начинала раскалываться точно по излому глубокого шрама, обезобразившего его лоб. Поэтому он пытался уснуть, сидя в кресле, обложенный подушками, но сон не шёл. С болезненной подозрительностью отказался он от снотворных зелий, предлагаемых придворными лекарями. Промучившись какое-то время, он понял, что уснуть не удастся. Одиночество и темнота навевали тоску и заполняли разум тревожными мыслями.

Он приказал переставить кресло на террасу и откинулся в нём на подушки, глядя на звёздное небо и раскинувшиеся внизу сады. Лилос посеребрил верхушки деревьев и таинственно мерцал, отражаясь в прудах, казавшихся издалека осколками зеркал. Он накинул прозрачную кисею сияния на иссохшие гребни гор и узкий край равнины, который можно было разглядеть с высоты террасы. Но все эти красоты не радовали глаз Мизериса. Ему казалось, что коварный Лилос потихоньку уже накинул на его страну погребальное покрывало, и Агорис в нём так же прекрасен, как прекрасна была Эртуза прошлой ночью. И уже также мёртв.

Он пожалел о том, что перебрался на террасу и даже о том, что отказался от сонных трав, которые приносили ему лекари. Он с печалью вспоминал, как глубоко и безмятежно спалось ему после короткого «Спи», произнесённого глубоким и нежным голосом исчадья Тьмы. Но сейчас некому было произнести заветное слово, и лишь вездесущий Лилос был собеседником измученного царя.

— Что я за несчастный? — уныло произнёс Мизерис, обратившись к своему мучителю. — За два дня столько бед и предательств. Я утратил жену, обрёл и потерял дочь. Меня отправили во Тьму и насильно вернули назад, снова обрекая на муки плоти и больной души. Мои жрецы, оплот веры и стабильности Тэллоса, устроили потасовку, пытаясь вырвать друг у друга мою власть, и втянули в неё мой бедный, добрый и такой глупый народ. Столько боли, крови и смертей ради мелкой интрижки вокруг любовника беспутной девчонки и покорёженного временем венца с грубо оправленными булыжниками. И этот спаситель, — голос царя наполнился горечью, — он приучил меня к своим рукам, заставил поверить вкрадчивым речам. Он раздул во мне наивные надежды на то, что чудеса случаются, и этот мир ещё можно спасти. Он обещал, что будет со мной… до конца. И где он? Он бросил меня в отчаянии и безысходности, а сам наверно порхает в глубинах Тьмы, дивясь её красотам и тайнам, наслаждаясь сладким трепетом ужаса от её кошмарных видений и заточённых в безднах чудовищ. А я могу лишь сидеть тут, боясь пошевелиться, чтоб не всколыхнуть затаившуюся в отравленном теле боль, и завидуя его свободе, его лёгкости, его отваге и его любопытству.