Книга Огни Хафельберга, страница 200 – Софья Ролдугина

«Если ты поможешь с чемоданом, это будет неплохо». Голос был глубоким, металлически чистым и холодным, как небо осенью. «Ой!», Марцель прикусил язык, «ты заговорила?» Рут глубоко вздохнула и где-то далеко откликнулась вздохом гитара. — Одним нарушенным зароком больше, одним меньше, а Рихард всегда говорил, что мне надо было идти в оперу.

Сейчас, думаю, не поздно, на третьем десятке? Марцель почувствовал, что губы у него изгибаются сами собой, то ли в улыбке, то ли в ухмылке. — Никогда не поздно. Ну, разве что на смертном адре… Тут голову Марцеля повело, и он пошатнулся. Рут испуганно вздрогнула. — Эй, эй, спокойно, это я просто слишком быстро пробежался. И слишком резко влил в Шелтона Анины мысли.

Слушай, а давай я покачу чемодан, а зонт мы вместе подержим, а то на меня капать будет, я же ниже. Рут почему-то засмеялась, и заиграли свирели, и зазвенела призрачная эхо-камертона, финальная, филигранная настройка звука. — Давай. Кажется, сама возможность говорить доставляла Рут огромное удовольствие. — Я очень рада, что ты пришел. На самом деле, тут страшновато идти, ведь фонари не горят.

А почему? Мартель подхватил чемодан за выдвижную ручку и поднял зонтик повыше, так, чтобы Эрут могла держаться. Прикосновение теплых пальцев к его озявшей руке вызвало волну мурашек. — Наверное, экономят электричество. Помнишь, весной в газетах писали о сокращении государственных расходов на энергию? — Ну да. Но я думал это про витрины и всякие там мигающие вывески ночных кабаре. Марцель трепал языком как попало, не думая о том, что говорит, и слушал, слушал, слушал переливы музыки.

Теперь она не сжалась по уголкам, не забивалась в темные щели между сознанием и подсознательным, гремела, как может греметь целый оркестр, и в этом звуке была неуемная жажда жизни. Иногда музыка стихала, и начинали играть соло отдельные инструменты. И тогда Марцель уплывал, следом за ностальгическими гитарными переборами, со скрипичной светлой тоской, с лукавым смехом флейты.

— А что ты будешь делать в столице? — Честно? Наверное, все же попробую поступить в консерваторию. Если подведет голос, попробую состояться как композитор. Знаешь, Марцель, мне теперь ужасно хочется изменить этот мир, доказать, что я не зря оставляю Хаффельберг, что вообще все не зря. Рихард говорил, что я никогда для себя не жила, потому что боялась, и теперь мне кажется, что он прав.

Дождь становился сильнее, и его мягкий шелест вплетался в мелодию, как голос еще одного особенного инструмента. Где-то далеко в небе грохотало, глухо и не страшно. Тепло желтели впереди огни станции, похожие издали на игрушку. «Когда будет твой первый концерт, пригласишь меня?» «Конечно!» Она засмеялась.

«О нем напишут во всех газетах. Ты точно не пропустишь!» Рут крепче стиснула пальцы, и музыка просочилась, кажется, прямо в вены Марцеля. «Мне раньше казалось, что забыть — это предать. Но теперь я думаю, что любовь может проявляться в чем-то ином. Не обязательно мучить себя каждый день. Ведь нет никого, кому это было бы нужно, но если создавать что-то новое в мире, что-то прекрасное, может получится искупить вину.

— А если ты не виновата? — Если я не виновата, то все равно останется музыка, и я уже не буду врать себе, оставаясь в том месте, которому не принадлежу. Извини, я так много о себе говорю. — Тебе можно, — хмыкнул Марцель, — ты сто лет о себе не говорила. — Да ну! — рассмеялась она. — Скажешь. Сто лет.