Книга Кофе и полынь, страница 39 – Софья Ролдугина

У меня кольнуло сердце.

— Дядя, вы…

— И не вздумайте сделать наоборот и бросить меня, я вам этого не спущу, — сварливо добавил он. — Такова жизнь. Мы можем любить кого-то, всем сердцем желать ему блага — и всё равно причинить боль. Детектив Эллис вправе не подпускать к себе того, кого не желает видеть рядом. Но если он спросил у вас совета, значит, всё же сомневается. Оставьте его, дорогая племянница, он сам в состоянии решить, чего хочет. А всё, что остаётся мистеру Шелли — ждать с протянутой рукой и надеяться на ответный жест. Это судьба того, кто нуждается больше; того, кто делает первый шаг.

Клэр говорил резко, но взгляд у него был мягким, задумчивым. Дядя редко рассказывал о себе, но по редким — случайным! — оговоркам я успела составить мнение… верней, изменить его. Он был язвительным, злым, острым на язык, но редко отталкивал того, кто, образно выражаясь, протягивал ему руку.

Так же поступала и леди Милдред.

Хотелось верить, что это свойство всех сильных духом людей, потому что тогда выходило, что и я тоже сильная… И совершенно точно меня делали сильнее те, кто остался рядом, несмотря ни на что.

Мадлен; Эллис; Лайзо…

— Лайзо, — повторила я едва слышно, точно пробуя имя на вкус, и улыбнулась.

…я почти не удивилась, когда закрыла за собой дверь спальни — и ощутила разлитый в воздухе аромат вербены, неяркий, но отчётливый. Это было как приглашение на свидание, как просьба о встрече. Укладываясь в постель, я почти не сомневалась в том, какой сон увижу.

И не ошиблась.

Я засыпаю в своей постели; простыни и одеяла пахнут чистотой — розовым и лавандовым мылом. Прохлада и свежесть словно обволакивают, утягивают в зыбкую глубину, где исчезает последняя преграда между явью и сном. Шум ветра за окном оборачивается шумом воды, запахом воды — и вот уже я погружаюсь в омут… нет, всплываю из омута.

На звук; на свет.

Туда, где тлеет в ямке у самого берега жгут, свитый из сухих ароматных трав, где пахнет вербеной… а ещё лошадьми, порохом, госпиталем и кострами. Воздух звенит от тревоги, дурных предчувствий — и радости, которая ощущается несвоевременной и неполной.

Затишье перед бурей.

Лайзо тоже здесь. Он сидит у кромки воды, окутанный дымом от тлеющей вязанки трав, и в руке у него нож, а кровь из пореза капает в омут, закручивается спиралью в воде. Я поднимаюсь выше — призрак, мираж, образ из сна — и окликаю его по имени.

— Виржиния, — улыбается Лайзо, наконец опуская нож. — Ты пришла.

Он рад меня видеть; он правда ждал.

— Занятный у тебя способ пригласить леди на встречу.

— Ещё занятней, что так, — он кивает на тлеющий травяной жгут и чуть приподнимает запачканный в крови нож, — мать учила меня звать не человека, а духа-покровителя.

— Боюсь, для меня это слишком звучный титул, — качаю я головой и присаживаюсь рядом на завиток дыма, словно на краешек жёсткого стула. — Слишком много ответственности.

— Зато советы и предупреждения от тебя на вес золота, — откликается Лайзо. И, помолчав, добавляет, продолжая глядеть в черноту омута. — Я и впрямь нашёл документы о «жёлтом тумане» из твоих снов. Это ядовитый газ, и алманцы собираются вскоре его применить.

Я взмахиваю рукой, разгоняя лишний дым — он мешает видеть и замечать то, что должно.

…а ведь Лайзо устал, и очень. Он по-прежнему небрит, и отросшая щетина превратилась уже в густую бороду — это совершенно ему не идёт, право, делает старше и грубее. Его одежда пропахла гарью, на ней ни одного живого места нет от грязи, всюду заплаты, и только сумка, лежащая чуть в отдалении, на траве, выглядит совершенно новой.