Книга Дурная кровь, страница 82 – Дженнифер Линн Барнс

Какое решение ты принял? В чем именно ты раскаиваешься?

– Я никогда не переставал думать о тебе. – Кейн остановился. – Я знал, что я не твой отец. Я знал, что для тебя я, наверное, просто какой-то мужчина, который какое-то время встречался с твоей мамой. Но знаешь что, Кэсси? Ты никогда не была для меня «какой-то девочкой».

У меня сдавило грудь.

– Так что, пожалуйста, послушай меня, когда я скажу тебе, что вам нужно уехать из Гейтера. Для вас здесь небезопасно. Задавать вопросы небезопасно. С вашей подругой в «Безмятежности» все будет в порядке, но с тобой – нет. Понимаешь, что я хочу сказать?

– Вы хотите сказать, что ваш отец – опасный человек. – Я помолчала. – А моя мама покинула город не без причины.

Пять любуется на свой шедевр. Кровь стекает по твоим рукам, твоим ногам. Через несколько часов они спросят, должны ли Кэсси и ее друзья умереть.

Нет. Нет. Нет.

Это ответ Лорелеи. Это всегда будет ответ Лорелеи. Но Лорелея недостаточно сильна, чтобы вынести это. Лорелеи сейчас здесь нет.

Сейчас здесь ты.

Есть тонкая грань между предупреждением и угрозой. Мне хотелось верить, что Кейн Дарби предупреждал меня, а не угрожал, когда убеждал покинуть город, но если работа на ФБР чему меня и научила, так это тому, что агрессия не всегда таится под самой поверхностью. Иногда серийный убийца сидит напротив и цитирует Шекспира. Иногда самые опасные люди – те, кому ты больше всего доверяешь.

Спокойная повадка Кейна Дарби была ничуть не более естественной, чем склонность Майкла размахивать красными тряпками перед каждым быком, попадающимся на пути. Подобная невозмутимость может иметь один из двух источников: либо он вырос в среде, где эмоции считались неподобающими – и их всплески соответственным образом наказывались, – либо оставаться спокойным было для него способом держать все под контролем в такой среде, где чрезмерная эмоциональность похожа на минное поле.

Пока я обдумывала все это, ко мне подошел Дин.

– Я пообещал Вселенной, – сказал он, – что, если Лия выберется невредимой, я сорок восемь часов не буду ходить с мрачным видом. Я куплю цветную футболку. Я буду петь караоке, и пусть Таунсенд выберет песню. – Он покосился на меня: – Узнала что-нибудь от сына Дарби?

Ответ на вопрос Дина застрял в моем горле, так и оставшись непроизнесенным, пока мы шли обратно по главной улице, мимо викторианских витрин и исторических камней, пока в поле зрения не оказались кованые ворота аптекарского сада.

– Кейн сказал, что он был золотым сыном, – наконец произнесла я, обретя способность говорить. – Он винит себя за это. Думаю, оставаться в Гейтере для него было своего рода искуплением – наказанием за, я цитирую, «выбор», который он совершил «много лет назад».

– Ты говоришь о нем, – отметил Дин. – Не с ним.

– Я говорю с тобой.

– Или, – тихо возразил Дин, когда мы остановились напротив сада, – ты боишься забираться слишком глубоко.

Все то время, пока я знала Дина, он никогда не давил на меня, не заставлял погружаться в точку зрения другого человека дальше, чем я хотела. Самое большее – он усмирял свои порывы защитить меня, анализировал подозреваемых вместе со мной или отступал с моего пути, но прямо сейчас не я была той, кого Дин был готов защищать любой ценой.

– Тогда, в старом доме, ты была очень близка к тому, чтобы что-то вспомнить. Что-то, что часть тебя отчаянно пытается забыть. Я знаю тебя, Кэсси. И я просто не могу перестать думать: если ты забыла целый год своей жизни, это не из-за того, что ты была маленькая, и это не результат какой-то травмы. С тех пор как мы познакомились, тебе выпало столько травм, что хватило бы на две жизни, и ты все прекрасно помнишь.