Книга Дохлый таксидермист, страница 121 – Мария Самтенко

Вы… вы скажите, что это ужасно? Нет?

Вы молчите.

Я так виноват перед вами — а вы молчите.

Я знаю, что это чудовищно, Женя. Я не имел права желать вам умереть, это было эгоистично и гнусно. Но это было.

Мне просто…

Мне просто хотелось, чтобы вы побыстрее оказались здесь, рядом со мной.

Вот, теперь вы можете сказать, что я отвратительный друг, и вообще чудовище.

Молчите?

Вы даже не открыли глаза, и руки у вас такие же ледяные. Не можете согреться? А давайте, я попрошу у медсестры еще одно одеяло? Молчите? Ну, вы же скажите, если нужно, правда? Или если вам надоест моя болтовня.

А можно я еще немного вам расскажу? Пока можно.

Еще я хотел, чтобы вы страдали.

Мысль о том, что вы утешитесь и забудете обо мне, была абсолютно невыносимой.

Пожалуйста, Женя, скажите, вам же действительно было плохо без меня, да? Вы же страдали от одиночества? Хотя бы немного?..

Я должен узнать.

Я знаю, вам нужен отдых, и вам тяжело разговаривать. Ганс именно так и сказал. После приступа, да.

Женя?

Я больше не буду тревожить вас, обещаю.

Вы только… только скажите… да черт с ним, скажите хоть что-нибудь. Или не говорите… нет, не говорите, только посмотрите на меня, я и так все узнаю.

Пожалуйста, Женя.

Откройте глаза.

Мне так страшно.

Пожалуйста.

— Что вы… не волнуйтесь…

Это же вы, Женя? Правда? Вы же в порядке, да? Я обязательно посмотрю на вас, только мне нужно протереть стекла на пенсне. Не вижу ни черта. Перед глазами все плывет. Но это не важно, главное, вы в порядке. А то я подумал… подумал.

Не важно.

Вы в порядке, и это главное.

Вы коснулись моей руки и задыхаетесь, подбирая слова:

— Все, что вы хотели… Ильюша… насчет меня… все было… было исполнено… в точности.

И вот вы снова молчите, а я цепляюсь за ваши холодные пальцы, а то вы с чего-то вздумали вытирать мне слезы — ну надо же. Это лишнее.

Лишнее, Женя, правда.

Или нет.

22.08.1942.

Москва, лечебно-санитарное управление Кремля (Кремлевская больница) на ул. Воздвиженка.

Ганс Густав Адольф Гросс.

Мы с мадам Штайнберг почти не слышали, что Ильф говорит соавтору. Там был лихорадочный шепот на грани слышимости, и от двери палаты получилось разобрать только отдельные слова: что-то про одиночество, смерть и родных.

Зато мы прекрасно рассмотрели, как Евгений Петров шевельнулся в постели, коснулся руки товарища и, задыхаясь, проговорил в ответ:

— Что вы… не волнуйтесь… все, что вы хотели… насчет меня… все было… было исполнено… в точности…

Ильф ничего на это ничего не ответил, он только плакал, хватая Петрова за руки, и никак не мог успокоиться. А холодная непробиваемая Штайнберг смотрела на них, распахнув глаза, и почти не сопротивлялась, когда я взял ее за локоть и отконвоировал в коридор.

Это был прекрасный, совершенно великолепный результат.

Я даже подумал, что не зря потратил столько времени и сил на организацию этой сцены. Это ведь было не так-то просто. Сначала я уговаривал главврача «Кремлевки» перевести Петрова в палату с большой стеклянной вставкой на двери. Потом убеждал врача заменить стекло на одностороннее — для этого пришлось привлекать Дзержинского. Тот торопился на совещание и не стал разбираться, просто велел дать бедолаге трубку и сухо спросил, что легче, поменять стекло или главврача. Тут даже мне стало неловко. Немного.

Зато результат превзошел все ожидания!