Книга Мю Цефея. Повод для подвига / Бремя предательства, страница 161 – Александра Давыдова, Виталий Винтер, Алекс Шварцман, и др.

— Хозяин! — робко стучала в свежие ворота стажерка. Она бы и через забор полезла, чтобы не слышать шипения начальницы, только тот слишком высок был. — Хозяин!

На лай невидимого пса вышла соседка — благообразная старушка, милая и улыбчивая.

— Ой! А вы из соцслужбы? Это я вам звонила, баба Катя.

— Гражданка, мы реагируем на любые сигналы, — фыркнула инспекторша. Ей было тяжело и душно в зимней шубе. — Сосед ваш дома?

Старушка бодро спустилась с крыльца и просеменила к калиточке.

— Нету. С детями на рынок пошел, значится, скоро будет. Рынок у нас раз в неделю, и то недолго. Я б тоже сходила, да сегодня спина побаливает.

Стажерка примостилась с краю лавки. Ей хотелось спать и назад в город, к своему любимому Владику, подальше от скучных разговоров и вопящих семей. Инспекторша, подозрительно оглядев деревянную лавку, достала из сумки пачку бумаг, отделила лист, подумала и достала еще один, расстелила их и села наконец. Баба Катя с интересом наблюдала за этими приготовлениями.

— А вы у нас в Любимовке, гляжу, в первый раз?

— Да.

— А часто детишек забираете?

Инспекторша только зыркнула молча.

— Вы ж не подумайте плохо, я просто за Анечку… за детей переживаю, — всполошилась баба Катя. — Что ж они тут… Как? С алкашом-то жить — как?

— Разберёмся.

— А еще, — понизила голос баба Катя, почти зашептала, навалившись грудью на заскрипевшую калитку, — я видала, как дети раздетые бегают. И то ж по двору! А дома как? А если… Ох, господи!

Инспекторша не ответила — сидела и прела в шубе, а стажерка и вовсе не слушала.

Вдали показался Колька. Он нес два пузатых пакета, раздувшихся от продуктов, а дети шли за ним, стараясь наступить на его короткую тень.

— Доброго дня. Вы ко мне?

— Ну, если вы Николай Егорченко — да. Мы из соцслужбы, — инспекторша сделала паузу, достойную оваций. Вставать она не торопилась.

— Да? — Он отпер ворота, запустил детей и повернулся к гостьям. — Тогда добро пожаловать.

К досаде бабы Кати никаких криков ни из двора, ни из дома не доносилось. А спустя час обе соцработницы, щебеча, как лучшие подруги, вышли из Колькиного двора и отправились к своей машине.

К ноябрю Кольку ненавидела половина села. Бывший алкаш заделался святошей: никто больше не слышал от него матерных частушек, на которые он был мастак; у него откуда-то завелись деньги — возможно, разгадка крылась в том, что он нашел работу; а еще он воспитывал племянников от сводной сестры. Бывшие собутыльники сначала все ждали, когда ж Кольке надоест ходить с постной рожей в церковь да бегать трусцой по утрам, а потом, когда он отшил всех старых друзей, озлобились. Они, может, тоже не хуже. Они, может, даже лучше него. Только вот им на голову ничего само не падает.

Вторая половина села к Кольке относилась с неприязнью. Ну никак он не тянул на приличного человека. Вот кто был его отцом? Птаха перелетная, голь перекатная. Покуролесил да исчез. А мать? Мать его кто? Верно, безотказная Милка, к которой шастало все село, царство ей небесное. И дети эти его… Так и зыркают глазами черными, так и норовят то босыми, то раздетыми по улице пробежаться. Звери безродные. Нет, не тянет он на приличного человека.

А Колька будто и не слышал ничего: ходил на заутрени, ездил в город на работу, обустраивал дом да строил детям площадку во дворе.