Онлайн книга «Мю Цефея. Повод для подвига / Бремя предательства»
|
— Говорит, он детей голяком бегать заставляет по двору, а потом в дом заводит. Голыми, — сказала Ленка и покивала. — И? — не понял Саныч. — Ну что «и»? Пристает он к ним, вот что. В такую гнусность все поверили разом и сразу. Ну, ведь не бывает так, чтобы человек обошелся без червоточины. И чем приличнее он с виду, тем страшнее его преступления. — А я же знала… Я же как чувствовала, — завелась Надька. Тлеющая в ней ярость искала выход. — Он к моим девочкам приставал! А я все поверить не могла… верила ему, любила… — Да ты что?! — Вот нелюдь! — Ля! Надька всегда отличалась актерским талантом. Односельчане, дававшие ей в долг деньги, сами не понимали, как она умудрялась задурить им головы плаксивыми рассказами о больных детях, голодных днях и авансах с несуществующей работы. Вот и сейчас знавшие ее, как облупленную, друзья-собутыльники с открытыми ртами слушали историю о Кольке — не о том Кольке, с которым выпито было не меньше моря, а о другом — о хитрой и подлой твари, не знающей удовольствия большего, чем дети. Фонари давно не включали, а им они и ни к чему были. Возмущенная пьяная компания шла к дому Кольки. «Окна разобьем, а там поглядим», — решила Надька. Об их намерениях слышал не только весь генделык, но и соседний бар. Кое-кто даже увязался следом: интересно же! — Это тебе за меня, гадина! — завопила Надька и швырнула камень в дом. Тот упал где-то на дорожке. — На! — Саныч бросал лучше, но и его камень не попал в окно. На пьяном злом азарте они забросали дом камнями со всей округи. Собаки лаяли, баба Катя взволнованно ахала у ворот, Надька то плакала, то смеялась. Зрители наслаждались. Колька не выходил. Окна не светились, и весь дом казался брошенным, нежилым. — А ну, Генка, подсади! Тяжелую ее фигуру поднять не смог ни Генка, ни объединённые усилия троих мужичков. Тогда Генка сам перемахнул через забор и открыл ворота. Вот теперь Надька разошлась. Окна она била со всем удовольствием: лупила подобранной палкой по стеклу, ругалась по-черному и колотила по стенам и рамам. — Вставай, тварь! Вставай! Н-на! К дому стягивались соседи. Стояли они молча — никто не хотел стать первым возмутившимся. А может, и одобряли пьяную компашку. Саныч окна бил методично: ударит лопатой на длинном черенке, а там, пока все осколки не выдавит, не отходил. Миха камни бросал вяло — ему некстати вспомнились злые Колькины слова. Генка с Ленкой чаще всего поступали так же, как и все. Вот и сейчас били окна без огонька. А затем Надьке стало этого мало. Вот это и всё, что ли? За жизнь её несчастную, за все тычки и затрещины, за побои и оскорбления, за унижения и боль, за нелюбовь и равнодушие — десяток стекол? Она била не окна. Она лупила по наглым рожам, по приносящим только боль рукам, по лицам предателей, — и в закружившейся карусели осколков ей виделись хохочущие рты. Они смеялись над ней, над Надькой с Дач, над крепко пьющей бабой, с которой никогда не случалось ничего хорошего и никогда не случится. И ждать ей нечего, потому что жизни ей отсыпано не так уж и много, и та уже опостылела, чтоб она пропала, проклятая, «что ж, это твой выбор, Надежда». — Мой выбор, Коля… Мой! — Потом она и сама не могла объяснить, почему сделала то, что сделала. Ее будто под руку кто вел. А вокруг, в темноте, словно серые тени шныряли — мелкие, рогатые. Допилась. |