Книга После развода. Бывшая любимая жена, страница 76 – Анна Томченко

Когда я все это высказал Галине, она устроила такой скандал в ресторане, что я только сидел и ухахатывался, это надо было просто видеть, а потом пришло время, что смех закончился и необходимо было решить что-то.

И самое правильное и логичное решение в этой ситуации было то, что я должен был вернуться.

И не потому, что я безумно любил Устинью, хотя я её безумно любил, но вернуться я должен был как раз-таки вопреки этой любви.

Я уходил, потому что я её любил, чтобы не причинять ей боль. Чтобы она не чувствовала ни яда предательства, ни моей лжи, а возвращался из-за того, что я не мог её оставить в такой ситуации. Я- то думал как наивный идиот, что она все-таки последует голосу разума и сделает аборт, но нет.

Где голос разума и где долгожданная мечта, девочка?

Ещё после рождения Родиона все родственники, которые приезжали поздравлять, так прямолинейно намекали на то, что, ну, теперь точно девчонку надо, что мне кажется, у неё это отложилось на подкорке.

Я ещё помню, как мы с Сочи, когда Родиону было чуть больше пяти, возвращались, и Устинья, мечтательно прикрывала глаза, рассказывая мне о том, что было бы неплохо, если бы у нас родилась дочь.

Но как-то то бизнес, то дела, то карьера, то пацаны начали выпускаться из школы, потом поступать, все это затягивалось, и в какой-то момент мне даже показалось, что Устинья давно отказалась от этой идеи.

Но на самом деле мне только показалось.

Потому что Устинья была настроена так решительно, что она не слышала никого.

Она игнорировала меня, и даже в момент, когда я приехал и стал объяснять, что нам обязательно надо сойтись, она не проявила никакого желания идти на дальнейший контакт, она была рассержена, она была убита горем.

Но я понимал, что дело оставлять так нельзя.

А если ребёнок родится и с ним будет что-то не то? Она должна на себе это тащить?

Нет!

Это же мой ребёнок.

И внутри, и в груди теплилась надежда, что это же мой ребёнок, а мой ребёнок не может быть слабым.

Я же точно знал, что он будет с моим характером, будет бороться.

И очень дерьмово, что я приговорил его к смерти ещё в самом начале, просто тупо от того, что страхи наши иногда сильнее нас самих.

Я понимал, что на всякий случай, если что-то пойдёт не так, я должен быть рядом с Устиньей. Я должен её держать. Я должен не дать ей упасть.

Это самое страшное, когда болеет ребёнок.

У меня сердце обливалось кровью в моменты, когда Устинья переживала либо за Назара, либо за Родиона.

Господи, когда они подхватили ветрянку, это же была вообще жесть такая, что ни в сказке сказать, ни пером описать. Оба температурили под сорок. Устинья бегала из одного угла в другой, не могла найти в себе силы, чтобы успокоиться. Еще ни одна мазь не помогала от этих волдырей. И да, тогда не один раз за ветрянку мы катались в больницу по ночам с температурой из-за того, что было страшно.

Ребёнок не пил, ребёнок не ел, ребёнку ничего не хотелось, и Устинья, стискивая мои пальцы.

Хрипло произносила:

— Это может быть обезвоживание, Адам, это, это очень страшно.

И нет бы ей, как медику, самой поставить капельницу, но почему-то оказывается, медики в самых фатальных ситуациях безумно беспомощны. Ни одна женщина не отличается хладнокровием в момент, когда болеет её ребёнок, это закономерность.

И я, как только представлял, что, упаси боже, малыш, родится с каким-нибудь пороком сердца или, я не знаю, с недостаточной хромосомой Устинья не выдержит этого, и я этого тоже не выдержу, потому что это мой ребёнок.