Книга Рецепт от безумия, страница 40 – Сергей Анатольевич Соболенко

Самое смешное я дорос уже до четырнадцати лет, а толком не знал отличия между мужчиной и женщиной.

Я бродил по двору, в котором были натыканы аккуратные клумбочки, окруженные не менее аккуратными заборчиками, а вокруг тоже был очень аккуратный огородик Я тупо приходил из школы. Тупо делал уроки. Мать была уже давно уверена, что меня пора отдавать в интернат для умственно отсталых Хотя мне просто так никто и не удосужился объяснить, зачем же в жизни эта треклятая таблица умножения? Кого и на что я буду умножать? А просто так учить не было желания и интереса

Сейчас я понимаю, как это тяжело: идти туда, не знаю куда; найти то, не знаю что! Я вспомнил Конфуция: "Народная мудрость. Нет ничего страшнее мудрости толпы!" Да, Толпа хочет многого. На моем веку она всегда хотела здоровья, просто глядя в телевизор на Кашпировского, зажав в руке кусок колбасы, не напрягаясь и ничего в жизни не изменяя.

Учитель, Ты объяснил мне, что если человек, однажды проснувшись, сказал: "Мне больно!" — значит, он тысячи раз перестал быть человеком, ведь Создатель так просто не отдает своих детей на растерзание. И, наверное, нужно тысячи раз возвратиться к человеческому, чтобы просто не было больно. Вспомните законы. Я помогу вам. Весь мир стал бы с ног на голову, если б можно было без любви и понимания избавиться от боли.

Мне очень тяжело избавиться от эмоций и писать дальше, переходя на личное. Личное — оно всегда страшное, поэтому здесь я часто употребляю слово «он», говоря о самом себе.

И вот: рос маленький зверек, наполняясь жизненными силами, неистово стремясь порождать себе подобных: хилых, пугливых и дряблых.

Шло время. Мама видела, что все рухнуло, безумствовала, но не могла понять. Когда приезжал отец, начинались крики, бой посуды, море слез, которое заливало всю квартиру. И я плавал на крохотном островке письменного стола между диваном и шкафом в своей комнатенке, лихорадочно пытаясь в четырнадцать дет все-таки выучить эту проклятую таблицу умножения, а она ускользала, ненужная и непонятная, растворяясь в облаках несбыточных иллюзий.

Дедушка Ням мне говорил:

— Сначала идет вера, потом — знания, и только потом — любовь.

Во что же было верить мне? В мать, которая не верила уже ни во что? В школьных учителей? Которые, впрочем, тоже не верили ни во что, а старались лишь уворачиваться от подлости учеников: от расплавленной пластмассы, капающей со школьной крыши; от самопалов, стреляющих гвоздями, и от «воронков», которые постоянно увозили в колонии для несовершеннолетних неукрощенных школьников.

Но, несмотря ни на что, запуганное существо обретало еще большее стремление к жизни. Потому что выжило. И яростное желание продолжать себя. Даже не отдавая отчета, на что это будет похоже.

Первое соприкосновение с «инь» и «ян» было настолько тягостным и искренним, что сейчас не вызывает у меня даже усмешки, не вызывает ничего, кроме тоскливой жалости к самому себе.

Был день. Мама лежала на постели с растерзанной подушкой, а папа ушел, уверенный и спокойный. Во дворе посреди самой красивой клумбы, распластавшись, как огромный бегемот, во весь рост лежал пьяный дедушка, изрыгая матюги и метко поплевывая в суетящуюся вокруг него бабушку.

Все были заняты своими делами. И уже не совсем маленький, но очень любопытный зверек впервые выскользнул на цыпочках из двора на заросшую вишнями улицу со странным названием Песчаная. Бегали дети, надувая, растягивая и пуская по ветру какие-то белые странные шары. Это была диковинная и совершенно новая игра для зверька. И когда он спросил у не менее толстого младшего мальчика: "Что это?" — то удивленная толпа девчонок и мальчишек с изумлением остановилась, а потом с хохотом и с упоением от собственного знания наперебой начала объяснять, что мудрое человечество все это придумало для того, чтобы не было подобных им. Оказывается, это были не просто шары. "Но как, почему?" — спросил дрожащий, испуганный я.