Книга Мастер жестокости, страница 68 – Николай Леонов, Алексей Макеев

– Остановитесь на этом, прошу вас, – горячо попросил Гуров, подняв ладонь. – Не надо никому ничего пока сообщать, пока я сам не сообщу вам кое-что, о чем вы, судя по всему, не осведомлены. Намеренно или случайно – этого я не знаю.

– О чем же я не осведомлен? – с насмешкой спросил старик.

Станислав, сделав знак коллеге, вышел, убедился в том, что медсестра находится в непосредственной близости и имеет при себе внушительный, укомплектованный медикаментами ящик.

Вернувшись, он кивнул. Тогда Лев Иванович продолжил:

– О том, что ваш сын в самом деле пропал из лечебницы «Вектора Возрождения» при пожаре. В списках выживших пациентов, представленных в МЧС, его фамилии нет.

То ли пан Ректор оказался сильнее, чем предполагалось, то ли действовало лекарство, принятое в начале разговора, но ничего ужасного не произошло. Он лишь со свистом втянул воздух, обхватил голову руками и сидел некоторое время так, сцепив пальцы на затылке. Что это было – крайнее ли проявление отцовского горя или он просто думал, – определить было нельзя. Однако, когда Счастливый наконец принял вертикальное положение, смотреть на него было откровенно страшно.

– Доказательства, – прошелестел он.

Изучив документы, полученные от пожарных, Ректор окончательно сник и оплыл, как догоревшая свеча. С большим трудом поднявшись из кресла, он проковылял к плотно занавешенному окну и долго смотрел в упор на жалюзи. Было слышно лишь, как он приговаривает, как бы споря сам с собой: «Как же тогда ключница? Ключница, что ключница… консегвация, хганение… сегьезно обгаботан матегиал, дата изготовления неизвестна, установить невозможно…»

– Олег Емельянович, – осторожно позвал Крячко, потихоньку подбираясь к пану Ректору ближе. – Давайте все-таки присядем.

– Давайте, – вяло отозвался старик, позволил взять себя под руки, отвести к креслу и усадить в него.

Глядя на Счастливого-старшего, Крячко вдруг вспомнил случайно услышанный в студенчестве разговор: староста пыталась воззвать к лучшим чувствам пана Ректора, который вывел «неуд» вечернику, вчера похоронившему мать.

«Олег Емельянович, подумайте сами, до того ли ему было вчера?»

«Ему было не до того ни вчега, ни позавчега, ни целый семестг. Оставим это».

«Он у матери один. Она болела полгода, рак, химиотерапия… Пожалейте парня!»

«Догогая моя, избавляйтесь от неопгавданных эмоций. Вспомните Гогького и пегестаньте унижать человека жалостью».

«Интересно, если его самого сейчас пожалеть, он сочтет себя униженным? – почему-то подумалось Станиславу. – Да нет, где ему. Сочтет оскорбленным…»

Вот почему он без удивления – в отличие от своего друга и коллеги – воспринял то, что произошло далее.

Минуту назад – полуразложившаяся, опавшая человеческая развалина, – и вот уже реальный пан Ректор, пусть и подкошенный хворью, но собранный и готовый к новым испытаниям, поднялся, опираясь на трость, вполне бодро прошагал по всей столовой и вышел в коридор. Там он ответил на какой-то вопрос медсестры, причем повелительным и уверенным, звучным голосом. И, когда вернулся и протянул Крячко прозрачную папку-файл, в которой находилась стопка корреспонденции, его рука нисколько не дрожала.

– Не имеет смысла скгывать. Да, Даниил писал мне, – без малейшего смущения признался он во лжи.

– Зачем же врать надо было? Нехорошо, – тихо заметил Гуров.