Книга Башня. Новый Ковчег 4, страница 50 – Евгения Букреева, Ольга Скляренко

— Да слышал я, Борис Андреевич. Про Фукусиму вашу. Но я всё равно не могу понять — почему вы мне всё это тут объясняете? Почему не Рябинину? Или ещё там кому-то, кто наверху? Они же должны понять, что с огнём играют. Почему я-то должен решать? Я-то тут причём?

— Потому что, Максим, иногда человеку приходится брать на себя ответственность и решать всё самому, а не прикрываться вышестоящим начальством. Потому что, Максим, так получилось, что сейчас, возможно, именно от тебя, от простого капитана, зависят жизни полутора миллионов людей. От тебя, от меня, от полковника Долинина, от Павла Григорьевича. И иногда надо думать не по уставу и не слепо выполнять всё, что тебе прикажут, а пользоваться головой, потому что я вижу, капитан, что у тебя с головой всё в порядке, и здравый смысл тебе не чужд. А ещё, капитан, я точно знаю, что у тебя есть совесть. Вот к ней ты сейчас и должен прислушаться. А не твердить мне тут про приказы и уставы.

Алёхин поглядел на Долинина. Вздохнул тяжело.

— Ну хорошо, Борис Андреевич. Если так уж сильно нужны эти сменщики…

— Товарищ капитан! — дверь комнатушки, где они сидели, распахнулась, и на пороге появился молоденький белобрысый лейтенант. — С административного этажа звонят. Там Савельев и с ним… — лейтенантик понизил голос. — Мария Григорьевна с ним. Они требуют пропустить их сюда.

— Ну так пусть пропустят, — Алёхин скривился, как от лимона. — Выполняй.

— Есть выполнять! — лейтенантик скрылся за дверью.

Алёхин поднялся со своего места, поправил рукой волосы, снова сел и устремил на Долинина глаза, полные тоски.

— Сейчас опять будет про свои фукусимы… Владимир Иванович, вы ей скажите. Выпущу я их сменщиков. Скажите только ей…

— Почему телефон не берёте? — Павел ворвался в комнатушку, злой, взъерошенный. Гаркнул на всех так, что даже Алёхин подскочил со своего места. Хотя ведь должен быть привычным к командному голосу.

— Ну, может быть, потому, Паша, что нет его у нас здесь, — Борис развёл вокруг себя руками. Павел проследил взглядом за его жестом, но выражения лица не сменил. Серые глаза по-прежнему смотрели холодно и зло, и Литвинов понял, что дело серьёзное.

— Так, какого чёрта вы сидите тут, без связи, — Павел выругался.

— Случилось что?

— Величко арестован.

Борис тихонько присвистнул.

— Дорохов звонил только что. Заседание было прервано. Появился Рябинин со своими. Твой отряд, Володя… — Павел бросил короткий взгляд на Долинина. Тот понял, сжал зубы. — В общем, Рябинин и Ставицкий взяли власть. Славе информацию передал Звягинцев. Ставицкий появился на Совете, уже зная, что я жив. И зная, где я.

— А Мельников? — Борис поднялся со своего места.

— Мельников после заседания остался со Ставицким в зале.

— Ты думаешь, Паша…

— Я почти уверен, Боря.

Информация ударила как обухом по голове. Она была невероятна, и в неё не хотелось верить, но иногда факты — это факты, и как ни крути, а по-другому трактовать их не получается. По бледному напряжённому лицу Павла Борис понял, что его друг думает то же самое. И было что-то ещё в глазах Савельева, и это что-то Борису совсем не нравилось. Упрямство, упёртость, дурацкая решимость, вот это «отходите, я прикрою» — слова, которыми человек ещё при жизни отделяет себя от мира живых, потому что шансов уцелеть уже нет или практически нет. То, что для Пашки всегда было понятно и легко, а для него Бориса — непостижимо и трудно. То, о чём они спорили постоянно, потому что Савельев, соглашаясь с Борисом в главном, в том, что человеческая жизнь ценна сама по себе, в определённые минуты готов был с лёгкостью бросить в топку истории эту самую великую ценность. И свою в том числе. И потому сейчас — Борис видел — Пашка с быстрой сосредоточенностью просчитывал в уме возможные варианты вывода из-под удара всех, кроме себя. Чёртов идеалист. Согласен даже сдаться, чтобы никто не пострадал, но именно сейчас сдаваться и нельзя. Совсем нельзя.