Книга Смертельный альянс, или Бой без правил, страница 79 – Григорий Башкиров

* * *

Сразу после задержания Максима арестовали и из ИВС (изолятор временного содержания) районного управления перевели в следственный изолятор на набережную реки.

Преодолевая нервную дрожь и стараясь ничем не выдать волнения, он переступил порог камеры. Вроде и всё правильно сделал. Сдержанно поздоровался и назвался. С разрешения присел на скамейку у обеденного стола и подробно отвечал на вопросы старшего по камере, мощного парня лет тридцати, по имени Сергей. Получил место на нарах на первом ярусе и за столом. Всё началось относительно спокойно, если бы не Лохматый – худосочный плешивый зэк, весь синий от тюремных наколок. Вечером после ужина он подсел на койку Клешнева.

– Как жизнь, керя? – осклабился в щербатой улыбке и, дыша на Максима гнилью, дружески обнял за плечо.

– Нормально, – кратко бросил Клешнев и отодвинулся.

– А за базар отвечаешь? – удивленно приподняв густую бровь, поинтересовался Лохматый.

– Отвечаю, – ответил Максим, и сразу пожалел, что поторопился с ответом, почувствовав подвох в самом вопросе.

– Нет, не отвечаешь ты за базар, – Лохматый вновь ухмыльнулся, оголив свои «гнилухи». – Нормально живут на воле, а ты на нарах паришься. Это не нормально. А жизнь твоя, керя, очень сейчас хреновая. Придётся тебе за базар ответить.

Максим понял, что возражать и оправдываться бесполезно и поздно. Он уже «купился». Сокамерники молча сидели и лежали на своих нарах, но было явно, что разговор внимательно слушали и ожидали развязки. Клешнев решил молчать. Лохматый, выдержав паузу, зло взглянул на Максима:

– Что молчишь? За базар, спрашиваю, отвечать собираешься?

Не найдя что ответить, Максим посмотрел на Сергея. Тот читал книгу и улыбался.

– Что молчишь, спрашиваю?! – всё более распалялся Лохматый. – В «падло» говорить с людьми? Чухан, долбанный! Парашник! – Хрипло заорал он, хватая Клешнева за горло.

Максим понял, что помощи ждать не от кого и решил драться. Пусть хоть всей камерой набрасываются. Вскочил с нар и встал напротив зэка.

– Отвали, урод!

– Что-о-о, – взвился Лохматый. – Братва! – заорал он, обращаясь к сокамерникам. – Пидор взбрыкивает, давай…

Он не успел договорить, поскольку получил увесистый удар в зубы. Максим нанёс ещё один удар – прямиком, ногой в пах, и Лохматый, согнувшись пополам, свалился на пол.

Клешнев отскочил в угол и приготовился защищаться до конца. Он стоял, тяжело дыша и сжав кулаки. Он ожидал нападения сокамерников, однако, к удивлению, никто не стронулся с места. Лохматый стал приходить в себя: кряхтя, матерясь почём свет, выплёвывая на пол выбитые зубы, дополз до своих нар и, скуля в голос, завалился на бок.

– Долго ещё стоять собираешься, – спросил Сергей. – Расслабься. А ты, – обратился Сергей к Лохматому, – замолкни!

Максим лег на своё место и ещё долго не мог заснуть. Уже под утро забылся в коротком, тревожном сне, просыпаясь от малейшего скрипа пружинных коек.

Так прошёл его первый день в неволе. Впоследствии были многочисленные встречи со следователем, операми – городскими и из оперативной части изолятора. Клешнев решил держаться и отвечать только за себя и в пределах уже доказанного. Пару раз его избивали прямо в кабинете опера, но не сильно, без телесных повреждений – для острастки. Потом стали переводить из камеры в камеру. Приходилось тяжело. Прессовали по взрослому. Защищая себя, дрался. За это сажали в карцер. Вот где было плохо. Его переодевали в грязную буро-зелёную полосатую робу. Голодуха и холод! Больше всего доставали регулярные проверки-шмоны. Хотя, спрашивается, что можно обнаружить в камере-одиночке арестанта. Между тем регулярно и с завидным постоянством, оснащенные резиновыми дубинками охранники, как правило, в ночное время, отпирали дверь камеры. При этом Максим обязан был вскочить, широко расставить ноги, сложить растопыренные ладони за спиной, упереться лбом в противоположную к входу стену и проорать, кто ты есть, когда и за какие грехи попал на «кичу». При отсутствии замечаний, можно было рассчитывать на пару несильных ударов дубьем по спине. Противиться процедуре обычно никто и не думал – себе дороже.