Книга Дочь мольфара, страница 82 – Ри Даль

Юстына медленно подошла к Агнешке, приблизила своё лицо к её лицу, сделала глубокий протяжный выдох из губ в губы, а затем ещё более размеренный, ещё более долгий вдох. Зеленовато-белая муть вокруг мавки затрепетала и замерцала. Образ Агнешки стал меркнуть, растворяться как снежинка на ладони. В конце концов всё, составлявшее её, обратилось крохотными каплями, которые быстро втянули в себя губы Юстыны.

И в следующее мгновение Янко не поверил своим глазам, хотя уж сколько разной чудесной невидали он успел насмотреться. Но эта невидаль поразила особенно сильно.

Ибо на месте Юстыны стояла теперь Агнешка. Не мавка и не видение, а настоящая, живая, совершенно реальная Агнешка. Она дышала и улыбалась, она глядела зоркими очами, сверкающими как чёрное стекло. Она была такой, какой её знал Янко, и сомнений быть не могло — не могло и всё тут. Перед ним Агнешка — самая, что ни есть, лучшая в целом свете…

— Агнеш… — проронил Янко растерянно.

— Не обманывайся, мольфар, — предупредила Космина. — Юстына ловко перенимает всякий образ, но в этой Агнеш ещё меньше истинной сути твоей возлюбленной, чем в мавке, что пришла сюда.

Поддельная Агнешка улыбалась будто бы вовсе неподдельно. И любо-дорого было сердцу глядеть на эту улыбку. Но Янко знал, что Космина глаголет правду, и обманываться не стоит. Настоящее тело Агнешки сейчас в той безыскусной домовине. Настоящая душа Агнешки сейчас плутает меж миров, не зная покоя, не ведая пристанища.

А что же осталось от неё? Что заставило заблудшую мавку всё-таки пробить крохотный глазок в былые воспоминания?..

Ответ был очевиден — любовь. Вот и всё, что осталось теперь. Вот и вся единственная связующая ниточка. Остальное тлело от часу к часу, уходя в небытие.

— Отдохните пока, дети, — повелела Космина. — Через час-другой буран стихнет, и тогда отправляйтесь, — её черепашьи сморщенные руки мягко поглаживали синие цветы хладной руты. И, похоже, движение это успокаивало старую вештицу. — Как свершите свою месть, тогда и возвращайтесь. А я буду вас ждать.

Тусклый свет лучины мерцал в вечерних сумерках, почти ничего не освещая кругом. Бог знает, сколько таких лучин сжёг отец Тодор за прошедшую ночь, за все предыдущие ночи.

Утром провожали покойниц, одну за другой: Илку, Лисию, Ксиллу. Не было среди них лишь Каталины и Агнешки. Эти две так и не опустились в землю. Эти две так и не были отпеты. Даже матушка Ксилла услышала заупокойную, хоть и не положено ей было. А Каталине и Агнешке боле ничего не досталось.

Лишь память. Память стала им саваном и могилой.

Только вот отец Тодор не желал помнить. Он желал забыть.

Как?.. Пил горькую, читал вслух Евангелие, молился. Снова истязал себя всем, чем мог. И это помогало. Помогало меньше думать, меньше вспоминать.

Мысли его переварились в склизкую кашу, речь его обратилась бессвязным бормотанием. Но одно не прекращало пугать — темнота. Отныне отец Тодор боялся темноты. Она казалась ему живой и подвижной, а ещё тяжёлой, липкой и гадостной, будто слизь из носа. При каждом вдохе темнота втекала в нутро и мешала свободно выдыхать — так и застревала, вязкая и вонючая.

Отец Тодор пробовал разогнать темноту, но её становилось всё больше. Она делалась плотнее, поминутно обретая человеческие формы…

Вот Илка с посечённым лицом. На левом виске белеет кость посреди выдранного куска кожи.