Книга Ненаписанное письмо, страница 105 – Игорь Толич

— Аф! — сказал Чакки и вновь ударил по стеклу.

В размытом ореоле капель на черных пьедесталах сверкали ювелирные украшения.

Я смотрел на кольцо в бархатной коробочке. Ценников не было, но я почему-то не сомневался, что влетит такая причуда в солидную сумму. Я, конечно, плохо разбирался в драгоценностях, и все же полагал, что из-за стекла мне подмигивают настоящие бриллианты. У них был особенный блеск — надменный и лучистый, как взгляды женщин, которые привыкли ими обладать.

У тебя, Марта, был совсем иной взгляд. Я помнил в нем опаску, нежность, робость, любопытство, хитрецу. Он менялся в зависимости от обстановки и настроения, но никогда не угасал. Кроме того дня, когда мы виделись в последний раз.

Тогда глаза твои были мутными как кусок несвежего сала. В тот день все было мутным и вязким — все вещества, запахи, слова и мысли погрузились в жировую однородную вату, совершенно глухую к прошлому и будущему. Теперь я понял, чем на самом деле являлась эта вата.

Это была обида, которая забилась в каждую пору тел и предметов, утяжелив все в разы. Сам того не понимая, я носил эту обиду в себе все время, вплоть до сегодняшнего дня. Ее немного вымыло соленой морской водой, чуть присушило солнце, поистрепало время, но обида не исчезла до конца. Она все еще зудела у меня меж лопаток будто воспаленный чирей, вскрыть который самостоятельно я не в силах, но просто так он не лопнет, не обнажит свой желто-зеленый гной, освободив меня от скованности. Я пытался и так, и эдак, но все никак не мог извернуться, достать болячку. Я шел за помощью к другим женщинам, лечился марихуаной, вином и медитациями. Я даже проникся буддизмом, чтобы очиститься и поговорить наконец с богом, который может излечить самого безнадежного больного. Но сейчас я уже знал наверняка, какому богу поклонялся все это время. Тому самому, что наградил меня этой заразой. Потому Будда оказался бессилен мне полностью помочь. Он просто хранил меня, гладил по голове куркуминными ладонями Пенни, кинул мне под колеса одинокого, как я сам, щенка и заставлял часами слушать регги в исполнении Сэма и Боба Марли.

Я нащупал через пальто и шарф подвеску с ликом Учителя и мысленно задал вопрос, как мне поступить. Я вспомнил слова Башо, который всеми силами отговаривал идти к тебе, Марта. Он не верил, что любовь и прощение могут сотворить чудо. Он-то со своим чирьем сжился как со старым приятелем, с которым можно до конца дней пить пиво и поносить женщин, пялясь в телевизор на полусгнившей тахте. Моментами Себастьян в действительности бывал счастлив своей холостяцкой свободе. Счастлив не так как некогда Крис, у которого за мускулистой спиной только воздушные мили и бирюзовый бриз покоренных волн. Башо был счастлив мученически в те периоды, когда память не измывалась над ним портретами Анны и дочерей. Я хорошо понимал эту радость, потому что испытал ее на себе в свои лучшие дни на острове.

И я всегда мог вернуться к ее поиску, хоть сейчас, хоть после того, как ты прогонишь меня, Марта. Но я не знал, что будет наиболее безболезненным — явиться как есть, практически таким, как уходил — тихо, с двумя чемоданами. Или прийти, вооружившись Чаком и кольцом, маршируя под звучание оркестра моего сердца, которое ревет на полную громкость — «Я так больше не могу!».