Книга Ненаписанное письмо, страница 114 – Игорь Толич

Ты перевела дыхание и спросила:

— Почему ты вернулся?

— Я думал, ты спросишь, почему я уехал.

— А это не одна и та же причина?

— Одна.

— Так почему?

— Потому что… — я замялся с ответом.

Я давно его знал назубок. Он укладывался в одно очень простое предложение. И я собирался его озвучить, когда шел сюда. Но, сидя перед тобой настолько близко, не решился озвучить.

Я сказал:

— Потому что так было надо.

— Понятно, — кивнула ты, давая понять, что ничего тебе не понятно, но ты не будешь меня больше пытать вопросами.

Ты убрала со стола чашки, сразу вымыла их в раковине, неторопливо расставила по полкам в шкафу. Затем ты обернулась.

— Джет, я могла бы предложить вам переночевать здесь, но ты сам знаешь, что никаких условий тут нет. Я даже надувной матрас продала. А мама спит со мной, когда приезжает.

— А кофеварку? — ни с того ни с сего огорошил я тебя вопросом.

— Кофеварку?

— Кофеварку ты тоже продала?

— Да, и ее тоже. Зачем она мне сейчас? Кофе под запретом. Только дразнить душу.

— А я купил турку, — снова как-то несуразно вышло у меня поддержать разговор. — Я ее привез с собой.

— Турка… — пробормотала ты и улыбнулась. — Джет, я стараюсь поздно не ложиться…

— Да, конечно, — я резко встал. — Чакки! Чакки, подымайся!

Я стал будить мою псину, чтобы поскорее уйти.

— Джет…

Вдруг ты подошла ко мне. Взяла за руку. Я повернулся. Ты сжимала обеими руками мою левую ладонь, сжимала с силой. А потом так же одномоментно выпустила. Но продолжала смотреть в глаза.

— Пусть у тебя все будет хорошо, — сказала ты, улыбаясь будто на эшафоте.

Я, наверное, все-таки шевельнул губами, но ни одного звука не вырвалось изо рта. Только голова задергалась как у китайского болванчика.

— Джет… я правда хочу, чтобы ты был счастлив, — мне досталась еще одна вымученная улыбка.

— Марта…

— Спокойной ночи.

— Спокойной ночи.

Ты следила за тем, как я завязываю ботинки, уже одетый в пальто и шарф, а Чак вертелся под руками и пытался куснуть меня за палец.

— Он такой милый, — улыбнулась ты уже по-настоящему.

Я оторвал глаза от шнурков.

— Ничего если мы с ним придем завтра?

— Лучше не надо, — сказала ты.

Я намотал поводок на запястье и вышел из квартиры.

Все, что я там услышал едва ли имело отношение к тому, зачем я приходил. Нынешняя недосказанность между нами оказалась даже шире и больше той, что была раньше.

Раньше мы хотя бы молчали о том, чего не знаем. Сейчас мы молчали о том, что знаем и видим, о том, что было понято и выстрадано за прошедшее время, но это не сделало никого из нас смелее и разговорчивее.

Когда-то и я, и ты, Марта, страшились нарушить зыбкую действительность, частью которой стали отчуждение и холод. Но теперь разрушать стало нечего, и вместе с тем жизнь расставила акценты по-новому — чуть более жестко: убраны многие знаки вопросов, и стало больше точеквместо многоточий и запятых.

Твою жизнь отныне определяла жизнь нерожденная. Если ты чего и боялась когда-то, то оно уже произошло, потому страха как такового не было. Сейчас я знал, что в том числе любил в тебе эти страхи. Они заставляли тебя бороться, язвить, смеяться назло. И все это было в прошлом.

Осталось ли в тебе хоть что-то из того, что было мною любимо?

Когда перед моим уходом в коридоре ты взяла меня за руку, когда посмотрела в глаза, пол ушел из-под моих ног. Фразы казались тонкими и невидимыми как единственный волос в потоке прозрачного воздуха. Я больше не знал твоего имени, моя любовь стала обезличенной, как и положено любви к богу. Я больше не винил тебя за прожитое, обида ушла. Но я не мог смириться с вынужденным признанием, что той нашей любви уже давно не существует. Она осела прощальным пеплом на страницах этого дневника — и это все, что от нее осталось.