Книга Ненаписанное письмо, страница 78 – Игорь Толич

— Что мы с тобой будем делать, когда ты вырастешь? — задал я вопрос собаке.

— Аф! — довольно ответил Чак.

— Вот не было печали. Свалился ты на мою голову.

— Аф!

Я погладил его по носу и подумал о том, что Чак совершенно невиноват. Это я, я сам принял решение оставить его, заботиться о нем — никто не просил меня об этом. С другой стороны, я пошел на этот шаг, потому что сейчас располагал временем и средствами, чтобы кормить его и ухаживать за ним.

Мы еще дважды были в клинике. Я купил собачий шампунь, ошейник, поводок и упаковку собачьего корма — все это вылилось в кругленькую сумму. Но, с учетом того, что тратился я только на себя, и то — скромно, я мог себе позволить позаботиться еще о ком-то. Как Пенни ухаживала за мной, так и я ухаживал за Чаком — бездомным сиротой, непонятно как оказавшимся на той дороге.

— Аф!

— Нет-нет, я не ругаюсь, Чакки, — успокаивал я пса и попутно себя. — Я шучу. Выкрутимся как-нибудь, приятель. Выкрутимся.

Итак, Марта, я все-таки сделал это — я завел собаку. Не декоративную и отнюдь не самую тихую. Я завел себе настоящую проблему и обузу, и бог весь сколько раз поначалу причитал об этом решении.

Как было мною же предсказано, Чак растерзал мои единственные приличные кеды и каждое утро на рассвете вопил, чтобы мы пошли гулять. Было дело, я чуть не повысил на него голос, но вовремя вспомнил о твоих детских годах, когда ор на ребенка был совершенно обыденным явлением, и заткнулся — Чакки такой же ребенок, очень несимпатичный, но очень смышленый ребенок.

Например, если сравнивать с той же Дорой, Чак оказался в разы сообразительнее: я не учил его толком командам, но многое он как-то запомнил сам — «Ко мне!», «Рядом!», «Домой!» — все это они понимал легко, правда не всегда стремился выполнить. Дору я дрессировал долго и настойчиво, но ее интеллекта хватало только на то, чтобы забавно вилять коротким хвостом, и я в конечном счете прекратил измываться над животным. Ведь, как ни крути, я любил свою умилительную собачонку вне зависимости от того, обучена она цирковым финтам или нет. И теперь, глядя на Чака, я наконец вспомнил, почему смерть Доры оплакивал тяжелее и печальнее, чем развод с женой.

В ее глазах, в глазах моей умершей собаки, и в глазах живого, развеселого Чакки было то, что я никогда не нашел ни в одной женщине.

Преданность. Собачья, фатальная, граничащая с безумием. Преданность, у которой нет синонимов и более доступных аналогов. Такая преданность намного сильнее любви, потому что никогда ее не теряет, а только включает в себя безоговорочно. Она почти недоступна людским существам, по причине высокого развития нашей нервной системы. Мы, люди, умеем эволюционировать в течение жизни, расширять кругозор и постоянно учиться новому вплоть до глубокой старости. Собаки же достигают пика развития уже через год и дальше почти невозможно что-то исправить в ее поведении и привычках. А если и возможно, то только с подачи и под руководством терпеливого человека.

Мы же, Марта, способны расти сами. Сами задаем себе вектор обучения и сами движемся в эту сторону, потому что мы — homo sapiens, разумные люди. Благодаря разуму, его гибкости, подвижности и, по сути, безграничным возможностям наше эго так же способно расти.

Именно эго запрещает нам прикипать друг к другу по-собачьи. Эго тяготеет к собственной индивидуальности. Оно одновременно портит нас и делает невероятно притягательными. Песьи глаза, заглядывая внутрь наших зрачков, будто обращаясь к нашему эго, постоянно спрашивают, кто или что скрывается под жирными наслоениями нашего опыта? Что останется, если убрать все знания о себе? Не это ли в самом деле величают душой?