Книга Ненаписанное письмо, страница 81 – Игорь Толич

— Пенни… — сорвавшимся голосом лепетал я как школьник младших классов.

Это могло бы вылиться в мой самый необычный на данный момент сексуальный опыт, но, к счастью, тут подскочил Чак и стал тыкать своим мокрым носом прямо в руки и глаза Пенни. Он громко лаял, веселился и пытался всячески быть сопричастным, наверное, подумав, что мы без него затеяли что-то задорное для его собачьего ума.

Его вмешательство позволило мне прийти в себя и осознать, что я не должен идти на поводу у соблазна.

— Чак, фу! Да прекрати же ты! — я отогнал пса, а Пенни осталась по-прежнему сидеть на полу.

Она сама чем-то напоминала собаку и с готовностью вверяла мне свою жизнь — духовную и телесную. Она не хотела подниматься с колен, как я не просил. Ей проще и приятнее было бы стать моей тряпкой для натирки пола или ковриком у дверей, лишь бы я не гнал, лишь бы оставался с ней.

— Пенни, вставай, пожалуйста.

Она свернулась клубком вокруг моих стоп и плакала.

— Пенни, Пенни, прошу тебя…

Она плакала, плакала, плакала и ни за что не хотела подыматься, будто уже определила себе свое место в жизни, которое более чем устраивало. Но проблема была в том, что это не устраивало меня.

В конце концов, я сдался и отошел. Дал ей выплакаться вволю. Чаку я не мешал слизывать ей слезы. Пенни выглядела жалко и удручающе. Она пролежала в таком состоянии не менее получаса. Поняв, что сама она не решиться сменить положение, я приподнял ее на руки и отнес на кровать, но не с тем, чтобы заняться там сексом. К тому моменту возбуждение окончательно покинуло меня, чему я был очень рад. И только все думал, гладя Пенни по вялой худой руке: изменил бы я свое решение, будь она биологической женщиной?

Могу поклясться, что в последний момент я прорвал полог наваждения, вспомнив вовсе не о том, что Пенни — мужчина, а о том, что мы — друзья. Скажу даже больше, я видел в Пенни кого-то вроде сестрёнки. Знаю, что это звучит странно. Я и сам прежде мог бы заявить, что никакой дружбы между парнем и девушкой быть не может. Но теперь я все же повстречал ту, к которой относился трепетно, даже, может, отчасти ревностно, но при этом отнюдь не желал затащить ее в постель.

Как так получилось, я и сам не знал. Знал лишь, что разбиваю ей сердце. Знал, что мои убеждения в том, что она обязательно повстречает хорошего мужчину, слабо утешали ее. Если я исчезну, я сделаю ей больно. Если останусь рядом как друг, буду и дальше принимать ее заботу и всячески заботиться сам, я сделаю ей больно. Если я позволю себе овладеть ею, разрешу нежности Пенни выйти за грань сестринской добродетели, я сделаю ей больно.

Потому мне оставалось только выбирать, какая боль — наименьшая.

— Пенни, — сказал я, — я люблю одну женщину. Давно люблю. Она живет в моей стране.

Пенни кивнула, давая понять, что слышит меня. Она свернулась в позу эмбриона на постели, и ее голова утыкалась мне в бедро. Пенни обнимала себя за плечи, а я гладил ее ладонь с бронзовыми выпуклыми венами. Я водил по ним пальцем.

— Пенни, — сказал я, — думаю, какой-нибудь классный парень из здешних мечтает о такой, как ты. Чистой, преданной, заботливой.

Чак запрыгнул на кровать и улегся прямо под нос к Пенни. Они обнялись сиротливо будто двое бездомных. Глядя на них, я никак не мог удержаться от мысли, что, возможно, сделаю благо, если оставлю Пенни у себя. Пусть она, как Чакки, находится рядом — согревает меня, согревается мной, почему нет? Я же сам сказал, что ни разу не встречал в женщинах собачьей преданности. Но Пенни — уникальный в моей жизни случай. Она словно готова была отказаться от своей человеческой сути, от эго, стереть свою личность.