Книга Корень зла среди трав, страница 95 – Татьяна Степанова

– Она у меня первая на подозрении, – ответила Светлана Кантемирова. – Наташка вроде как божий одуванчик цвела-пахла, сказки пересказывала, стишки переводила для «Иностранки». А вокруг них с Юркой тоже нечисто было – сплошной криминал.

– Как понять – сплошной криминал? – насторожился полковник Гущин.

– То есть не вокруг нее, а вокруг ее алкаша – художника страсти-мордасти клубились. – Светлана Кантемирова поправила свой нахлобученный парик. – Его ведь даже убить пытались.

– Кто? Когда? – не отступал Гущин.

– Еще до женитьбы на Наташке, много лет назад. Он вроде как поехал с компанией картины свои писать, снял дом в деревне. Они в бане парились, а на них кто-то напал – баню поджег. Хорошо, Юрка дверь-то выбил, спасся. Заявлять не стал – на тормозах все спустил. Потому что это местные деревенские его прикончить хотели, спалить там, в Щелыкове… Достал он их своим распутством, алкаш. Видно, на девок местных щелыковских покушался, писать их голышом на пленэре приглашал. Деревенские и решили его прикончить.

Сплетни опять пахли нафталином. Полковник Гущин вздохнул – типа истории о «падении с лестницы дачной соседки-разлучницы».

– О бане с поджогом откуда знаете? – не выдержал и Клавдий Мамонтов. – Если художник даже в органы о попытке убийства не заявлял.

– От актеров Малого театра, они в Щелыково летом таскались, отдыхали в Доме творчества, мухоморы собирали, – усмехнулась Светлана Кантемирова. – Пожар-то бани всей деревней тушили, боялись, как бы огонь на другие дома не перекинулся. Вернулись актеришки в Москву и языки распустили. Но Авессоломов Юрка деревенских не заложил. Видно, у самого было рыло в пуху. Может, он на пленэр голышом деревенских несовершеннолеток тогда зазывал? Он не разбирал, когда водкой глаза наливал, кто перед ним – взрослая или девчонка-школьница, лишь бы тело было гладкое, молодое.

– Летними вечерами в час особо жаркого заката выползают московские старушки – в шляпках, со следами былой красоты, полинявшие от времени, потерявшиеся в толпе нынешних зевак Патриков, – заметил Макар, когда они покинули Гранатный переулок и его обитательницу, направляясь к припаркованной машине. – Чешет старая сколопендра – бывший товаровед и антикварша, с виду типичная леди Патриарших, а в натуре – голимая ведьма. Как же она Искру ненавидит! Мне аж страшно стало, как послушал ее излияния. Но чего-то она нам недосказала…

– Кое-что выяснили, в чем-то окончательно запутались. – Полковник Гущин в силу своего возраста смотрел на допрос «сколопендры» более философски. – Ладно, здесь мы прощаемся. Вы езжайте домой в Бронницы, отдыхайте, Клавдий свои обязанности телохранителя продолжит ревностно исполнять. Я дойду пешком до главка, благо здесь рядом, меня ждет море бумаг, чтоб они все сгорели. А завтра по обстановке решим, как и что.

– Нет, Федор Матвеевич, – возразил решительно Макар. – Сначала мы все вместе пообедаем. А то вы до позднего вечера лишь растворимый кофе будете глушить в одиночестве, над бумагами корпеть. Я вас знаю. И дома у вас холодильник пустой. Так что вкусно, неспешно по-человечески обедаем.

Макар указал на ресторан с летней верандой на Малой Бронной, маячивший впереди.

Удивительно, но полковник Гущин возражать не стал. Клавдий Мамонтов снова отметил, как их Командор изменился после перенесенной тяжелой болезни и ранения. Потерянный вес к нему так и не вернулся. Аппетит тоже. Полковник Гущин к еде теперь проявлял полное равнодушие. Его отношение к исполнению служебных полицейских обязанностей – а их на нем как на шефе управления уголовного розыска и замначальнике главка висело немало – тоже кардинально изменилось. Он словно тяготился всем этим. Возьне с документами в главке и общению с коллегами, совещаниям, оперативкам, вызовам подчиненных на ковер и головомойкам предпочитал самостоятельную индивидуальную работу. И ему не хотелось отпускать от себя даже на час их с Макаром. Говоря: уезжайте домой, отдыхайте, он всячески старался скрыть свое расстройство. Старел ли Командор? Становился ли он крайне избирательным в общении и одновременно сентиментальным? Или просто служба в полиции и его достала и он в душе жаждал изменить свою жизнь, подобно Клавдию Мамонтову, но не решался? Хотел ли он тоже свободы и независимости? Клавдий терялся в догадках.