Книга Красная лилия, страница 22 – Ян Мортенсон

Неужели я опять дал маху? Я задумчиво смотрел на большой кусок светло-зеленого торта «Принцесса», ожидавший меня. Неправильно истолковал значение взглядов Густава?

— А Улла также помогала? — невинно спросил я и пододвинул к себе блюдо.

Сесилия немного помолчала, глядя на сверкавшую от дождя площадь.

— Улла не любит меня, — сказала она так тихо, что я еле расслышал. — Она воображает о себе очень много. Но это, наверное, возрастное. Климакс и тому подобное. Ты же знаешь. — И она посмотрела на меня большими серьезными глазами.

Я кивнул. И не потому, что я так уж много знал о женском климаксе, просто у меня были свои соображения. Ведь за поведением Уллы скрывалось нечто гораздо большее. Я взял кусок зеленого марципана и держал его во рту, пока он не растаял.

— А тот старый генерал — оригинальная фигура, — продолжил я наконец, чтобы отвести ее мысли от Уллы.

— Пожалуй, так. Старый холостяк на самом правом фланге; живет с экономкой в господской усадьбе, которую не в состоянии содержать. Она разваливается, а жаль. Но я его близко не знаю. Знаю только, что он фанатик-антикоммунист.

Я понял. Разница в возрасте между ними не менее пятидесяти лет, и я не захотел продолжать расспросы. Зачем ей рассказывать о своих друзьях и знакомых человеку, которого она едва знала.

— Расскажи лучше о своей работе. Ты ведь сортируешь не только газетные вырезки и протоколы риксдага?

— Нет, но эти документы — основа всего. Стены и потолок всего здания, если ты понимаешь, о чем я говорю. В дневниках Густава в основном столпы общества и сыщики-коротышки. И я возвращаюсь к основному материалу, пытаюсь нарастить мясо на этот скелет. Стараюсь найти подтверждение всем сведениям и датам, проверяю и перепроверяю. Ты ведь знаешь, что такое мемуары. Все, кто читает их, особенно рецензенты, выискивают ошибки с увеличительным стеклом. Значит, и дни и годы должны быть точными, как и все имена и факты. Можешь себе представить, как они будут торжествовать, если мы ошибемся в столетиях и кто-нибудь окажется в центре событий, случившихся через много лет после его смерти. Это подорвало бы доверие ко всей книге.

— Да, было бы неприятно, — согласился я. — Но мемуары должны быть корректными не только в том, что касается дат, мест и тому подобного. Важно их содержание, не так ли? А собственно, сколько можно рассказывать? Иногда автобиографии и мемуары интересны тем, чего в них нет, что отсутствует. Тем, что автор не решился или не захотел рассказать, принимая во внимание интересы — и свои и других.

— В этом случае риск не так уж велик. Скорее наоборот. — И она серьезно посмотрела на меня. — Между нами говоря, я часто спрашиваю Густава, неужели ему действительно необходимо все, что уже есть в рукописи. Ты ведь видел его интервью в «Нэрикес Аллеханда»?

Я кивнул.

— Имеешь в виду «мину замедленного действия»?

— Вот именно. И ты это знаешь. В такой небольшой стране, как Швеция, он так долго принадлежал к самым высшим кругам, что, собственно, нет ничего, чего бы он не знал или в чем не был бы замешан. По крайней мере в наиболее серьезных вопросах.

— Могу себе представить. Архив и дневники шефа госбезопасности месяцами печатали бы вечерние газеты.

— И не только это. Он ведь был и политиком. И мог бы стать даже премьер-министром. Но с помощью интриг его убрали. Разные «дела» помешали.