Книга Царствуй во мне, страница 110 – Наталья Ратобор

– Полагаю, на сегодня нам лучше завершить свидание, Валерий Валерьянович.

Шевцов остро ощутил пропасть отторжения. Он выпрямился, невозмутимо застегнул и одернул гимнастерку, принял со стула шлем с шинелью и, коротко откланявшись, в ледяном молчании вышел из Вариной комнаты. Растрепанная Варя с ужасом глядела вслед.

Шевцов в сердцах толкнул парадную дверь.

Прошедшим вечером он, истосковавшийся по ласке, изменив обыкновенной сдержанности, раскрылся с неосмотрительным простодушием: «Девочка моя дорогая», «искал тебя», «мне было плохо без тебя». Мысленно он давно вознес ее на горний пьедестал своих грез и видений. Он не припоминал женщины, которая вызывала бы в нем такую горячую нежность. Досада, разочарование, боль переполняли его. Выдворен, как безусый юнец. Девчонка, легкомысленно отвергшая откровение его зрелой мужской любви! А он-то со своей трепетной лаской, священнодейственной деликатностью поцелуя, робких прикосновений!

Твердо печатая шаг по звонко клацающей, промерзшей мостовой, он силился подальше отогнать неприятное, досадливое, крепнущее ощущение неправоты.

* * *

Прибывший из Москвы по академическим делам профессор Лучковский с утра заехал с визитом к любимице и нашел Вареньку Чернышову в неутешной тоске:

– Голубушка, лица на вас нет. Случилось что?

Лучше бы не спрашивал: до сих пор Варваре удавалось крепиться. Вопрос отворил родник девичьих слез. Она все рассказала.

– Милый ты мой, радуйся. Устояла перед пропастью. Чистоту сохранила. Если это твое счастье – с лихвой к тебе вернется, а коль несчастье – и думы о нем гони. Ведь как все волшебно развернулось: сам Бог тебя хранит. Понимаю, что тяжко, что любишь… А куда как тяжелей, когда любовь растопчут. Так что утешься, сердечко.

Ободренная учителем, Варвара собрала силы для молитвы святой своей покровительнице – мученице Варваре. Горько. Как горько. Прости и вразуми раба Божьего Валерия.

* * *

Этой зимой из-за потемневших в оттепель остовов зданий и обнажившихся древесных стволов Петроград казался обугленным. Неясно было, как на этом пепелище еще может теплиться жизнь.

Кавалеристов с дребезжащей на конной тяге артиллерией провожали взглядами беспризорники с красными пупырчатыми руками да редкие прохожие в картузах и шалях, втягивавшие головы в воротники, – должно быть, от резкого ветра.

Шевцов, во главе идущей на переформирование колонны, замешкался на заветной улице, задержал взгляд на тихом окне третьего этажа: безжизненно задернутые шторы, никакого движения.

– Случилось что, товарищ комбриг? – притормозил раздражавший, точно желчный камень, комиссар Чадов, с затаенной грустью глядя на командира выразительными, коровьими глазами.

– Нет, ничего, – досадливо бросил Валерий Валерьянович, пришпоривая лошадь.

Зимой 1920-го София Валериановна, надвинув поглубже меховой капор, каждый день ходила регистрироваться в комитет Петроградской биржи труда. Напрасные хлопоты: машинисток хоть отбавляй, а ничего другого она делать не умела. И вдобавок этот муторный холод и днем, и ночью – кажется, и во сне снится, что мерзнешь. Пока брат не спохватится привезти вязанку дров, да он теперь редко наезжает. Где он теперь? Упаси Бог от всякого зла.