Книга Пустая комната №10, страница 61 – Серафина Нова Гласс

Молча соглашаясь, он кивает.

Когда Каллум хватает Эдди за подмышки и тащит по бетонному полу, оставляя за собой след из красных полос, я с трудом сдерживаю рвоту. Каллум бледен как полотно, я вижу, как он пытается дышать глубже и успокоиться.

Закрыв Эдди в кладовке, Каллум снимает пропитанную кровью рубашку и стирает ее в раковине. У стен в кладовке стоят коробки с одеждой и прочим барахлом, которое оставили те, кто переехал отсюда, и я говорю Каллуму, чтобы нашел себе футболку. Он выходит оттуда в бледно-зеленой рубашке, с полными страха остекленевшими глазами.

– Господи, – выдыхает он.

– Да, – шепчу я. – А теперь иди.

Каллум выскальзывает через заднюю дверь.

Дрожа, я иду к кладовке и наполняю ведро водой и чистящим средством. Вытаскиваю с полок все полотенца и выливаю бутылку средства для мытья полов на кровь, пока она не становится розовой и прозрачной. Затем опускаюсь на колени и начинаю тереть пол, пока дрожь не превращается в неконтролируемые всхлипы, и я трясусь в рыданиях, как никогда прежде.

Клянусь, я что-то слышала в офисе. Жалюзи были закрыты, а двери заперты, что само по себе странно, но еще эти шорохи… Я уверена. Бросаю сумку Каллума на столик у двери и оглядываюсь по сторонам – теперь квартира кажется совсем другой, чем несколько часов назад. Совершенно незнакомой. Она больше не наполнена запахом Генри, его работами и личными вещами, которыми я дорожу, теперь здесь только возможные улики и подозрения.

Если он рисовал ее сотни раз, где, черт возьми, все эти картины? Ни в нашем доме, откуда я забрала все вещи, ни в гараже, ни среди его вещей из школы, ни в кладовке их нет. Я обшарила каждый дюйм. У стен сложены бесчисленные стопки портретов на холстах и бумаге.

Хватаюсь за ближайшую стопку и начинаю перебирать. В основном это лица незнакомцев: тех, кто позировал для него бесплатно, бездомных, которых он кормил в обмен на портрет, жильцов «Платанов». На холсте размером восемь на десять во все зубы улыбается Бэбс. В руках у нее джин с мартини, а на шее намотано красное боа. Несколько картин – как будто запечатленные мгновения. Он нарисовал женщин, играющих в карты у бассейна, и оранжевые полосы заката на горизонте за домом. Нет ни одного лица, нарисованного больше одного раза, не говоря уже о сотне раз.

Отодвигаю стопку в сторону и просматриваю другую – то же самое. Большую часть этих портретов я уже видела. Некоторые не закончены. Ни на одном лица не повторяются. Я не понимаю. Зачем ему столько?

Лежу на полу и смотрю на потолочный вентилятор. Пытаюсь разобраться, на кого я больше злюсь – на Генри за то, что он сделал с нами, или на себя за то, что ничего подобного не подозревала из-за своей отстраненности. Каким образом я внушила ему, что если он полюбит кого-то другого, то все равно останется со мной? Должна признать, в последние несколько лет мы скорее были лучшими друзьями, чем пылкими любовниками. Смогла бы я понять? Отпустила бы его? Простила бы и сказала, чтобы завел семью, о которой мечтал? Он в это не верил, иначе не стал бы скрывать. Если быть честной с собой, я не могу предсказать свою реакцию. Наверное, просто вцепилась бы в него еще крепче, пока не задушила наши отношения. Он был для меня всем. Чего бы ни хотел Генри, он ни за что не разбил бы мне сердце, и оно болит при одной мысли об этом. Я совершенно измучена.