Книга Художник из 50х, страница 14 – Сим Симович

Гоги остановился у цветочницы. Пожилая женщина продавала букетики фиалок — крошечные, но удивительно нежные.

— Почём фиалки?

— 50 за букетик.

Он купил один, понюхал. Запах весны, пробуждения, надежды. В кармане лежали заработанные деньги, в голове — планы новых работ. Жизнь налаживалась, несмотря на все странности его положения.

А Москва жила вокруг него своей неспешной жизнью — трамваи звенели, люди спешили по делам, где-то играла шарманка. Этот город принял его, дал ему место, работу, будущее.

И это было дороже всех объяснений того, как он здесь оказался.

Вечером, когда стемнело, Гоги собрал краски и направился на Поварскую. Портрет Михаила нужно было закончить — оставались последние штрихи, детали, которые придадут лицу живость.

На улицах было тихо. Редкие прохожие спешили по своим делам, кутаясь в пальто. Фонари горели тускло, создавая островки жёлтого света в чернильной темноте. Где-то вдали играла гармошка — грустная мелодия, под которую хотелось идти медленнее.

У дома двадцать три Гоги остановился, оглядел улицу. Никого подозрительного. Поднялся на второй этаж, постучал условным сигналом.

Иван Сергеевич открыл сразу, словно стоял за дверью.

— Проходите, проходите. Как дела? Будем заканчивать?

— Да, сегодня закончим.

В комнате горела только настольная лампа. Портрет стоял на мольберте, прикрытый тканью. Иван Сергеевич осторожно снял покрывало.

— Боже мой, — прошептал он. — Как живой.

За ночь краски подсохли, цвета стали глубже. Лицо Михаила смотрело с холста внимательно и грустно. В глазах за очками — ум, доброта и какая-то тихая печаль. Словно он знал, что ждёт впереди.

Гоги установил лампу, взял тонкую кисть. Начал с глаз — добавил блики, подчеркнул ресницы. Потом руки — прорисовал пальцы, ногти, линии ладоней. Мелкие детали, которые делают портрет живым.

— Расскажите о нём, — попросил он, не отрываясь от работы. — Каким он был?

Иван Сергеевич присел на стул, закурил.

— Мишка был… особенным. Не как все. В детстве всё читал, книжки глотал одну за другой. Мать говорила — из него учёный выйдет. И вышел. Филологию закончил с отличием, в аспирантуру поступил.

— А потом?

— Потом война. Ушёл добровольцем, воевал в пехоте. Контузило под Сталинградом, комиссовали. Вернулся и снова за книги взялся. Преподавать начал, студенты его обожали.

Гоги добавил тени у носа, подчеркнул линию рта. Лицо становилось всё более выразительным.

— А как… как его взяли?

— Глупо получилось. — Иван Сергеевич затянулся папиросой. — Читал студентам лекцию о поэзии двадцатых годов. Процитировал Мандельштама — «Мы живём, под собою не чуя страны». Кто-то донёс. Сказали — антисоветская пропаганда.

— И сразу арестовали?

— Не сразу. Сначала вызывали на беседы, предупреждали. Но Мишка был упрямый. Говорил — поэзия вне политики, искусство вечно. Не понимал, что времена изменились.

Гоги работал молча. В памяти всплывали строчки Мандельштама, которые он не должен был знать. «Мы живём, под собою не чуя страны, наши речи за десять шагов не слышны». Опасные стихи в опасное время.

— Последний раз видел его в сорок седьмом или восьмом, — продолжал Иван Сергеевич. — Забирали ночью. Обыск сделали, книги забрали, рукописи. Мишка только попросил передать матери — пусть не горюет.

— А из лагеря писал?

— Раз в месяц. Коротенькие письма — жив, здоров, работаю. А потом перестал. Справились — умер от воспаления лёгких. Похоронен в безымянной могиле.