Книга Художник из 50х, страница 98 – Сим Симович

Дорога домой заняла полчаса. Улицы просыпались — появились первые прохожие, зашуршали метлы дворников, заработали трамваи. Жизнь возвращалась в город.

В бараке было тихо — соседи ещё спали. Гоги прошёл в свою комнату, разделся, лёг в кровать. Тело устало, но душа была полна. Ночь дала ему то, что нужно было — не встречу с девушкой, а встречу с самим собой.

Перед сном ещё раз вспомнил звёздное небо над Александровским садом. Завтра нарисует его — не для заказа, а для себя. Чтобы сохранить ту красоту, которая открылась ему в одиночестве.

И заснул под утреннее пение птиц, счастливый от того, что прожил ещё одну ночь в этом удивительном мире.

Воронок приехал точно в назначенное время. Гоги уже ждал с папкой иллюстраций и деревянной жар-птицей в кармане. Сел в знакомый салон без лишних слов — привычка делала эти поездки почти рутинными.

По дороге размышлял о предстоящем разговоре. Берия не просто заказчик детских книг — это человек, который видит глубже поверхности. Их прошлые беседы касались философии власти, природы искусства, человеческой натуры. Сегодня, наверное, тоже будет нечто большее, чем просто оценка иллюстраций.

В кабинете всё было по-прежнему: аромат кавказского чая, кожаные переплёты книг, массивный стол красного дерева. Берия сидел у окна, читал какую-то сводку. Поднял глаза, когда вошёл художник.

— Садитесь, товарищ Гогенцоллер. Покажите, что принесли.

Гоги разложил иллюстрации к «Коньку-Горбунку» на столе. Лаврентий Павлович налил чай в две чашки, но к рисункам не подошёл. Просто сидел, отхлебывая напиток, и смотрел на художника изучающим взглядом.

— Скажите, — неожиданно произнёс он, — верите ли вы в людей?

Вопрос застал Гоги врасплох. Он ожидал оценки работы, а получил философскую дилемму.

— В каком смысле, Лаврентий Павлович?

— В самом прямом. Считаете ли вы человечество в целом достойным того, чтобы ради него стараться? Или люди — просто стадо, которое нужно направлять кнутом?

Гоги отхлебнул чаю, обдумывая ответ. В голосе Берии слышалась усталость — не физическая, а душевная. Усталость человека, который слишком много знает о природе власти.

— Люди разные, — сказал он осторожно. — Есть те, кто достоин лучшего. Есть те, кто разочаровывает.

— Дипломатично, — усмехнулся Берия. — Но я спрашиваю о вашем личном мнении. Не как художника, а как человека.

Гоги поставил чашку на блюдце. Разговор явно шёл не о детских сказках.

— Честно? Чем больше живу, тем меньше верю в людей как в массу. Толпа глупа, трусливы, жестока. Но отдельные личности… Они способны на удивительные вещи.

— Интересно. А что делать с этой глупой, трусливой толпой? Как ею управлять?

— Можно запугать. Можно обмануть. Можно попытаться воспитать. Каждый способ даёт свой результат.

Берия встал, подошёл к окну. За стеклом виднелась Москва — серая, деловитая, полная людей, спешащих по своим делам.

— Знаете, что меня поражает? — сказал он, глядя на улицу. — Люди готовы отдать свободу за иллюзию безопасности. Променять возможность выбора на гарантию куска хлеба.

— Возможно, это естественно, — ответил Гоги. — Инстинкт самосохранения сильнее стремления к свободе.

— Именно. И тогда возникает вопрос — имеют ли право на свободу те, кто сам от неё отказывается?

Художник почувствовал, как разговор заходит на опасную территорию. Берия не просто философствовал — он проверял, зондировал, выяснял истинные взгляды собеседника.