Книга Распускающийся можжевельник, страница 129 – Кери Лейк

Никто из мальчиков из моего улья не выжил.

Папа все еще работает в лаборатории, хотя большая часть его исследований теперь проводится дома, из-за изнурительных последствий болезни, которую ему удавалось сдерживать ежедневными инъекциями антител. К сожалению, прион изменяет поверхность вируса, делая практически невозможным поиск лекарства.

И вот я жду того дня, когда у него начнется вторая стадия болезни и он больше не сможет помнить, кто я. В тот момент я поклялся убить его собственноручно.

Приезжая домой, я паркую грузовик на подъездной дорожке и останавливаюсь перед выходом. По небу вдалеке вздымаются столбы дыма, и когда узлы вины скручиваются у меня в животе, мне приходится отвести взгляд.

Иногда я чувствую себя как остальные невежественные ублюдки в этом месте, которые отказываются их видеть. Они отказываются верить или принимать, что невинным людям причиняют боль и пытают прямо за пределами их идеального маленького существования. Люди, которые не просили, чтобы их забирали из их семей и убивали. Община Шолен считает их дикарями, животными. Нецивилизованными и недостойными сострадания. Для них они монстры, ничем не отличающиеся от Бешенных, просто потому, что они носители Драги.

Но нет монстра более ужасающего, чем человеческое существо, которому не хватает сострадания.

Я была дикарем, прежде чем меня ассимилировали в образе жизни Шолен. Теперь я просто пленник, пойманный в ловушку их мышления. Дикари вызывают у них отвращение, потому что представляют собой ужасающую реальность. Без этих стен они были бы одними из них. Грязные. Голодающие. Зараженные. Борющиеся за выживание в суровом мире.

Если бы не папа, тайно трудящийся над лекарством в одном из немногих уцелевших учреждений в этой части страны, если не во всем мире, я бы выплеснула огненный коктейль через эту стену и сама сожгла это место дотла. Однако он слишком много работал, и его время на исходе. Он говорит, что близок, но боюсь единственное к чему он приближается с какой-либо уверенностью, — это смерть.

Я вхожу в дом, убираю птицу в коробку из-под мяса в холодильнике, чтобы она не остыла. Убавив температуру, готовясь к отбою, я направляюсь в кабинет папы.

Со стуком я распахиваю дверь и обнаруживаю его голову, прислоненную к столу, и струйку крови, свисающую с его губ.

— Папа!

Я бросаюсь вперед, опускаюсь на колени и трясу его, пока его глаза не открываются и он не садится из-за стола.

— О Боже, ты напугал меня. Я думала, ты был… Мертв. Я провожу рукой по его руке, чтобы немного унять панику, все еще бурлящую в моей крови.

— С тобой все в порядке? Ты весь горишь!

Тыльной стороной ладони он вытирает кровь с губ и прикрывает рот как раз вовремя, чтобы запечатлеть ужасающий приступ кашля на скомканной в ладони салфетке. Когда он вытаскивает его, белая бумага усеяна пятнами крови.

— Давай. Тебе нужно прилечь. Я просовываю свои руки под его и заставляю его встать.

— Я приготовлю прохладную ванну.

Он спотыкается, свисая с меня пока мы не добираемся до дивана в его кабинете, который стал его кроватью на последние шесть месяцев.

— Рен, я думаю пора.

— Я думаю, ты полон дерьма, — возражаю я, укладывая его на подушку. Я пересекаю комнату к маленькому холодильнику, откидываю дверцу и просматриваю множество шприцев, выискивая те, которые еще не расфасованы. Те, с надписанными от руки этикетками.