Книга Распускающийся можжевельник, страница 17 – Кери Лейк

— Поймите одну вещь, — продолжает солдат.

— Здесь? Вы не более чем скот. Почему мы это делаем? Потому что мы можем, и вы ничего не можете с этим поделать. А теперь я предлагаю вам всем заткнуться нахуй и пойти спать.

Он поворачивается к одному из солдат и машет пистолетом в сторону входа.

— Брось это. Ублюдки много не ели неделями. Я уверен, что они оценят еду.

Дрожь пробегает по моему позвоночнику, когда я смотрю, как солдат стаскивает мужчину с койки под нами. Красный след отмечает его путь через здание, пока он не исчезает за углом.

Рычание снаружи становится громче, возбужденнее, а дребезжание забора вызывает визуальные образы всех Рейтеров, сходящих с ума из-за выброшенного тела.

Я перекатываюсь на бок, притягивая Абеля ближе к себе.

— Будь тихим сегодня вечером, Абель. Не ходи на горшок. Никаких разговоров. Понял?

— Хорошо. Его пальцы переплетаются с моими, обхватывают его живот, и я пытаюсь не думать о том факте, что по обе стороны от нас лежат совершенно незнакомые люди. Один из них, я слышу сопение позади меня. Тот, что рядом с Абелем, смотрит на нижнюю часть койки над нами.

Это самое неуютное, что я испытывал за всю свою жизнь. Еще до того, как мы наткнулись на наш маленький улей и поселились в нашей квартире, мы выдержали зимы в пустыне и угрозу бушующих стихий. И все же это не шло ни в какое сравнение со страхом и страданием лежать среди незнакомцев, молясь, чтобы мой брат не описался ночью.

Над нами пыль летит с верхних коек от движения других, маленькие пылинки щекочут мне лицо, когда они приземляются. Мои ноги касаются бетонной стены, и я поднимаю голову, чтобы рассмотреть нацарапанные там знаки, которые светятся в свете прожекторов, проникающих снаружи.

Es mejor la muerte. Смерть лучше.

Когда я была ребенком, мы путешествовали несколько лет в караване, состоящем в основном из испаноговорящих семей, которые жили как иммигранты. Это стало для меня чем-то вроде второго языка, и в конечном итоге пригодилось, поскольку многие из выживших, на которых мы наткнулись, в основном говорили на этом языке.

Мужчина рядом с Абелем, к счастью, отворачивается от нас и резким движением смещается. Он кашляет и отплевывается. Давится. Минут пять он кричит так, как будто его вот-вот вырвет, пока, к счастью снова успокаивается.

Проходит добрых два часа, прежде чем мужчины по обе стороны от нас засыпают, и Абель начинает подергиваться, как это с ним иногда бывает. В этот момент события дня обрушиваются на меня, и моя мать и Сара прокручивают в голове воспоминания последних четырех часов.

Зарывшись лицом в мягкие кудри Абеля, я плачу до изнеможения.

— Вставай! Вставай, мать твою!

Крики в сочетании с тяжелыми ударами о деревянную раму вырывают меня из сна.

Я просыпаюсь от того, что кто-то спускается по лестнице, и чувствую мужчину позади меня, упирающегося грудью мне в спину. От ужасной вони мне хочется подавиться, и даже не прикрывая рот, я могу сдержать позывы к рвоте, поскольку гнилостный аромат забивает мне горло.

Подталкиваю себя в сидячее положение, будя Абеля, и вырывающееся у него хныканье говорит мне, что он забыл о событиях ночи. Мужчина с другой стороны от него не двигается.

— Нам нужно идти! Седовласый мужчина позади меня снова толкает локтем, но тот, что рядом с Абелем, продолжает спать. Я трясу его, и его голова откидывается в сторону, обнажая лужу крови и рвоты с другой стороны от него.